Том 18. Пьесы, сценарии, инсценировки 1921-1935

Нестрашный. А ты, когда во второй Думе эсером был, небесную мудрость воплощал?

Павлин. Ирония ваша едва ли уместна. Во второй Думе, если помните, духовенство было представлено весьма обильно, и в этом сказалась воля народа…

Нестрашный. Н-да… Пошли попы вприсядку…

Павлин. Взглянув же углублённо, мы увидим, что эсерство, отказавшееся от террора, вполне способно к слиянию с кадетизмом, а сей последний является наименьшим злом и — как видим — заключает в себе дальнейшее тяготение направо.

(Подходят и присаживаются к столу: Целованьев, хозяин городских боен, и Троеруков — мукомол, человек лет 50, очень похожий на Александра Третьего; о своём сходстве с царём Троеруков знает. В дверях зала Василий Достигаев беседует с Мокроусовым; Мокроусов — в штатском, он — заведует хозяйством клуба. Так же как и Достигаев, он мелькает на сцене в продолжение всего акта. Достигаев — старшина клуба — ручки в карманах, прислушивается ко всем разговорам, вступает во все беседы, оставаясь один, задумчиво посвистывает.)

Целованьев. О чём беседа?

Павлин. Вот, Порфирий Петрович говорит, что кадеты нарочно пугают нас Лениным с братией его; пугают, как я понимаю, того ради, чтоб торговое сословие подалось влево, к ним, кадетам, в их власть…

Целованьев. А ты, отец Павлин, разве не кадет?

Павлин. Никоим образом и никогда не склонюсь. Я вообще…

Д ост и га е в (подошёл). Да, вообще-то вот — как?

Павлин. Казалось бы, ежели царствующая персона признана не соответствующей значению своему и делу, — изберите другое лицо. У нас ещё сохранились и благоденствуют потомки Рюрика, удельных князей дети…

(Лисогонов возвратился, официант несёт стакан чаю и — в чайнике — коньяк.)

Достигаев. Потомки, пустые котомки…

Троеруков. Во сне живём…

Лисогонов. В буфете Звонцова ругают — любо слушать!

Целованьев. Н-да… комиссар Временного правительства, вроде губернатора нам…

Троеруков (лениво). А давно ли он в конторе у меня сидел, дожидался смирно, когда я его позову?

Нестрашный. Что скажешь, Достигаев?

Достигаев. Слушаю.

Нестрашный. Хитришь всё.

Достигаев. Учусь.

Нестрашный. Нельзя понять — куда ты метишь!

Достигаев. А ты, Порфирий Петров, куда?

(Нестрашный молчит. Все смотрят на него, ждут. Не дождались.)

Павлин. Между прочим, гражданин Звонцов в речи своей коснулся — и весьма обидно — церкви. Среди многих обычных и легкомысленных поношений, коими господа интеллигенты привыкли обременять духовенство, указал он и на то, что, дескать, нужно устранить из богослужения древнеславянский язык, дабы сделать глас божий более вразумительным душе пасомых — наивной душе народа нашего.

Нестрашный (угрюмо). Наивная! Тоже, сказал! Положи-ка палец в рот ей, наивной… сукиного сына дочери!

Целованьев. С войны-то бегут и бегут.

Лисогонов. Вся Россия дезертирует…

Павлин (возбуждаясь). Причиною чего служит злокозненная проповедь о свободе мысли, воле народа и прочем…

Нестрашный. А во время второй Думы ты всё-таки с эсерами обнюхивался и сам всё это проповедовал.

Павлин. Утверждение — голословное. Возвращаясь к речи господина комиссара Звонцова, должен сказать: мнение его о языке ниспровергается тем фактом, что католическая церковь пользуется в службе богу языком латинским.

(Поп Иосиф, свернув козью ножку, закурил.)

Павлин. Однакож крепость и сила римской церкви от сего не страдает, и даже удары еретиков, подобных Лютеру…

Нестрашный. Брось, отец Павлин! Речами накормлены мы вполне достаточно, даже до тошноты.

Троеруков. Погодите, дайте послушать.

Нестрашный. Сколько ни глотай воздух, сыт не будешь…

Павлин (сердито). Вы, почтеннейший Порфирий Петрович, равно как и всё сословие ваше, волею грозной судьбы ввергаетесь в область политики, опаснейшую для неискушённых в ней. А потому вам необходимо знать, что всё понятное обнаруживает себя как вреднейшая людям глупость, истинная же и святая премудрость скрыта в непонятном и недоступном ухищрениям разума…

Лисогонов. Верно. Ох — верно!

Троеруков. Как во сне живём. Чёрт те что…

Павлин (напористо). Религия есть оружие против соблазнов и козней диавола…

Нестрашный. Я против религии не спорю.

Павлин. И, как всякое оружие защиты, религия подлежит развитию и совершенствованию. Посему: если мы лишились светского главы — необходимо оную заменить духовной. В Москве поднят вопрос об избрании патриарха…

Нестрашный. Ты скажи, что нам делать, нам?

Лисогонов. Нам, друг дорогой, хоть сатану давай, — был бы порядок, вот как дело-то стоит.

Троеруков (грустно). Что-то, друзья, будто не то делается нами! Всё беседуем. А вот — бабы… им революция не мешает. Они своё дело не бросают… Огурцы — посолили, капусту — заквасили, грибы…

Достигаев. Губин идёт…

Павлин. Встреча с этим… лиходеем нежелательна! (Быстро идёт к двери направо, заметил Иосифа.) Ах, это вы, отец Иосиф, махорку курите? Как же это вы здесь — махорку, а?

Иосиф. Нечего покурить-то, нечего!

Павлин. Воздержитесь! Здесь — не трактир.

Нестрашный (толкая его к двери). Иди, а то скандал будет…

(Павлин, Нестрашный ушли, за ними Лисогонов, неплотно притворив дверь, выглядывает в гостиную. Губин идёт из зала — тяжёлый, толстый человек с оплывшим лицом и наглыми глазами. Его сопровождает Алексей Достигаев.)

Губин. Вот это и есть — она?

Алексей. Да.

Губин. Рыжая, в платье сопливенького цвета?

Алексей. Да, да… Жанна Густавовна.

Губин. Ничего, заметная стервоза! Вот эдакие бабёнки вредных лет…

Алексей. Вы хотели сказать: средних лет?

Губин. Я говорю как хочу. Вредных лет, значит — между тридцатью и сорока. Самые интересные. Понял?

Алексей. Не совсем.

Губин. Отец умнее тебя, хотя… тоже не Бисмарк! Ну, айда шампань лакать, баболюб.

Иосиф. Достопочтенный Алексей Матвеевич…

Губин. Чего?

Иосиф. Богом вас прошу — заплатите за гусей, коих вы перестреляли…

Губин. Ага! Это — ты? Так я же тебе сказал: подавай в суд.

Иосиф. Нет на вас суда, кроме божия…

Губин. Врёшь, есть! Пошёл прочь. И — подавай в суд. Не подашь — приеду другой раз, ещё кого-нибудь застрелю… понял?

Иосиф. Я, Алексей Матвеевич, в газету пожалуюсь на вас.

Губин. Валяй! В газету! Архиерею! Валяй… (Ушёл в буфет.)

(Иосиф вынул кисет, свёртывает папиросу, вспомнил, что нельзя курить махорку, и, спрятав кисет, огорчённо махнул рукой, снова сел в угол.)

Целованьев. А боится Павлин Губина!

Троеруков. Кто его, чёрта, не боится!

(Нестрашный вышел.)

Лисогонов. Подставили ему ножку попы-то.

Целованьев. Положим, это вот Порфирия Петровича тяжёлая лапка вышибла его из городских-то голов.

Нестрашный. При чём тут я? Архиерей это действовал, после того как Губин дьякона во время обедни за волосья оттаскал.

Троеруков. Его в сумасшедший дом…

Нестрашный. Теперь для сумасшедших города строить надобно.

Лисогонов. Чу, шумят в буфете! Пойду, взгляну.

(Все ушли. Остался Троеруков, осаниваясь, поглаживая бороду, смотрит на портрет царя и в зеркало на себя. Налил коньяку, встал, пьёт, крякнул.)

Иосиф. На доброе здоровье.

Троеруков (подумав). Да ведь я не чихнул.

Иосиф. Тогда — простите, ослышался!

Троеруков. Ты откуда?