Бабье лето

Он не ожидал такого вопроса. Он был ошеломлен. Он сам давно уже не спрашивал себя об этом. С тех пор, как он твердо решил, что нужно во что бы то ни стало освободить Анастасию Юрьевну из того ужасного положения, в котором она находилась, с тех самых пор, как он решил сделать ее своей женой, он перестал разбираться в своих чувствах. Впервые за эти дни его толкнули на мысль о будущем, о самом важном, о самом необходимом, о том, без чего теряли всякий смысл его попытки переменить свою жизнь,— на мысль о его любви к Анастасии Юрьевне, о возможности с нею счастья. Это было слишком сложно, слишком долго пришлось бы разбираться в самом себе, и потому он ответил сейчас же, почти не колеблясь:

— Конечно, я очень люблю ее…

Она посмотрела ему в глаза, и должно быть, не найдя в них ничего лживого, сказала:

— Ну, слава богу, вы не поверите, как я рада… Тогда все, все можно будет сделать, тогда она еще будет счастлива…

— Но как же это сделать?

Она улыбнулась ему, как женщина, которая взялась за хорошо знакомое ей дело и прощает другим их недогадливость.

— Карл Оттонович в четверг утром уезжает в Витебск, его не будет весь день дома. Вы приедете вечером в Теолин. Я ее уже заранее подготовлю, а вы только будьте настойчивее, хотя этому вас не нужно учить, раз вы любите… Так в четверг, не забудьте.

Они подъезжали к хутору. Он не сразу ответил, вспомнив, что в четверг, он обещал быть у Лабинских, но потом сам возмутился своей нерешительности и сказал поспешно,— точно боясь передумать:

— Да, да, конечно, я приеду в четверг…

И склонился к Фелицате Павловне, чтобы поцеловать ей руку.

Молодожены и некоторые из гостей уже сидели за столом в самой большой комнате графского дома. Дом этот состоял из двух половин, разделенных, как и во всех местных избах, сенями, с лестницей на чердак, ушатом с водою и стопкой дров у стенки. По левую руку были две чистые комнаты, там, где принимали гостей, по правую — черные комнаты, где готовили и спали. Оконца были низкие, полы некрашеные, но начисто вымытые, стены только в самой большой — столовой и зале — оклеены обоями. Теперь всюду стоял густой запах жареного гуся и кислой капусты. Разношерстная публика чувствовала себя здесь более стесненно, чем в церкви, хотя мужиков и не пускали на чистую половину, приготовив им угощение в кухне. Оттуда неслись охрипшие голоса и смех — родственники молодайки веселились по-своему. Доморощенные музыканты настраивали скрипки и цимбалы. Граф успел выпить с ними по чарке. Жена его хлопотала с двумя своими подругами у стола. Вслед за Галдиным и Сорокиной приехали Фома Иванович с учительницей, позже всех явился почтмейстер с батюшкой. Никто не решался приступить к закуске, все чего-то ждали, сидя в принужденных, неестественных позах. Григорий Петрович, наскучавшись смотреть в окно и не предвидя ничего интересного в разговорах с акцизным или батюшкой, прошел в кухню, где пир уже был в полном разгаре.

За большим кухонным столом сидели на скамейках мужики и бабы, красные от печного жара и выпитой водки. В окна бил ветер и дождь, на сковородах шипело масло, хлопали пивные пробки. Завидя Галдина, мужики заставили его сесть с ними и выпить чарку. Ему поднесли целый стакан водки. Он улыбнулся и выпил его, вспомнив свою полковую жизнь. Потом стали расспрашивать о его делах. Он охотно отвечал, чувствуя себя здесь гораздо лучше, чем в «чистой» половине. Бабы и девки были одеты во все праздничное. У всех были яркие юбки и теплые платки на плечах, несмотря на духоту, в которой трудно было дышать; некоторые воткнули себе в волосы бумажные цветы и вплели ленты. Парни надели синие и белые рубахи под пиджаки, которые они скоро сняли, чтобы было свободнее, и остались в одних жилетах. Они молчали, подталкивая друг друга ногой под столом, и предоставляли говорить старикам. Но когда трапеза кончилась, стол был отодвинут к окну, а музыканты заиграли крейц-польку  ^{75}, они оживились и один за другим стали подходить к хихикающим и упирающимся девкам. Скоро все смешалось в общей свалке. Они кружились с неистовством, в бешеном самозабвении, ни на минуту не останавливаясь, не уставая. Их лица покрылись потом, их глаза затуманились от духоты и кухонного чада, но они ничего не замечали.

Сейчас же за крейц-полькой музыканты заиграли «кжиж на кжиж», «питкевича»… Музыканты точно соперничали с танцующими. Скрипки взвизгивали и пищали, цимбалы, захлебываясь, болботали что-то,— все слилось в дикий хаос звуков, в котором почти нельзя было уловить мотив.

Григорий Петрович, отойдя в угол, все более ощущал в себе прилив буйной веселости. Он стучал об пол ногою и даже прихлопывал руками. Он сам готов был пуститься в пляс, захваченный общей волной хмельного возбуждения.

— А ну-ка-с сходим «подушечку»,— крикнул кто-то из толпы.

Сейчас же образовался круг из девок и мальцов. Одна пара вышла на середину. Девка, все ускоряя ход, начала отходить от парня, а парень, в свою очередь, наступал на нее, дико взвизгивая, приседая и размахивая руками. Она все увертывалась от него, а он все ожесточеннее наступал. Наконец ему удалось поймать ее за юбку; тогда быстрым движением, не сходя с места, парень закружил девку вокруг себя, потом притянул к себе и поцеловал в губы. Вокруг загоготали. Парень сейчас же вошел в цепь, а девка осталась одна. Притоптывая на месте одной ногою и подперев рукою голову, она запела:

— Григорий Петрович, пожалуйте сюда,— донесся до Галдина чей-то голос.

Он протолкался к выходу и увидал акцизного с бокалом в руке.

— Вас ищут,— сказал он,— приехал Карл Оттонович и пьет за здоровье молодых.

«Черт бы их взял,— подумал ротмистр, при имени фон Клабэна снова придя в свое угнетенное состояние духа.— И чего ради он приехал сюда?»

Встреча с Карлом Оттоновичем его вовсе не привлекала. Он боялся за себя, за свою несдержанность…

На чистой половине все чокались и поздравляли графа. Шампанское было не из дорогих — его прислал фон Клабэн. Зачем было давать хорошее шампанское этой серой публике?

Крикнули музыкантов. Они остановились у порога и сыграли «почтенный марш» — что-то очень однообразное и вовсе не веселое.

Увидя Галдина, фон Клабэн как будто на мгновение смутился, но сейчас же овладел собой и первый подошел к нему.

— О! Вы тоже здесь,— сказал он, все же не решаясь подать руку и делая вид, что вытирает платком свой бокал.— Это очень хорошо. Я хотел поговорить с вами.

— Вот как? — улыбнулся Галдин.— Мне кажется, что нам уже не о чем говорить…

— Нет, отчего же,— успокоившись отвечал тот.— Нам можно сказать несколько слов… Что? Мы все-таки в некотором роде имеем общие дела…

Он улыбнулся, довольный своей шуткой.

Григорий Петрович проговорил сухо:

— По правде говоря, мне очень неприятны эти наши «общие» дела, но если вам угодно, я готов слушать. Только нельзя ли поскорей — я спешу домой…

Они прошли в следующую комнату, где никого не было.

— Послушайте,— заговорил Карл Оттонович, понизив голос и чуть не беря Галдина за пуговицу его кителя.— Вы были тогда взволнованы и не могли меня слушать, но теперь вы, вероятно, поймете меня… Что? Я говорю о моей жене… Вы ведь знаете, что она опасно больна; доктор ей прописал полный покой, она от волнения может сойти с ума… Да, да, это у нее наследственное,— ее отец был алкоголик… Вы сами видите, какой у нее брат…

— Зачем вы мне это рассказываете? — перебил его нетерпеливо Галдин.

— Как зачем? Но ведь вы на ней хотели жениться… ведь это очень необдуманно…

— Позвольте мне судить об этом!