Триглав, Триглав

- Эй, послушай, - закричал он вслед Мезлуму. - Иди-ка сюда!

Мезлум вернулся.

- Ты сыграй, а я спою! - сказал офицер, осушив бокал.

И заказал Мезлуму антисоветскую песню.

Мезлум помрачнел. С минуту он не знал, что ответить. Вот он, последний рубеж! Перейдя его, он станет законченным негодяем.

Прежняя трусость дорого обходилась. Что делать? Подчиниться? Довольно с него. Уж если пошел по пути зла, то сверни хотя бы с половины дороги.

И Мезлум, побледнев, сказал:

- Господин офицер, я не знаю этой песни.

- Не знаешь?

- Не знаю, господин офицер, - повторил Мезлум, чувствуя, как что-то светлое и большое входит в его душу.

- Не ври, собака! Сейчас ты у меня заиграешь! - заорал офицер и потянулся за револьвером. Женщина остановила его и кое-как успокоила.

Не оборачиваясь, Мезлум медленно направился к своему месту, чувствуя на спине ненавидящий взгляд офицера, какого-нибудь разбушевавшегося мельника, колбасника или повара, кое-как затянутого в военную форму, никогда не нюхавшего пороха и потому такого храброго наедине с безоружным, в присутствии своей женщины.

- Вон! Вон из ресторана, проходимец! - кричал вслед ему пьяный офицер.

Мезлум в растерянности остановился. Проходимец! Это слово как кнутом хлестнуло его. А офицер, видя, что Мезлум и не думает подчиниться, закричал еще громче:

- Эй, болван, не тебе ли говорят? Вон отсюда! Ты здесь - чужой! Понял? Не будь скотиной, как эти макаронники!

Тут случилось то, чего немец никак не ожидал: сидевший неподалеку молодой итальянец вскочил. Его смуглое лицо налилось кровью, потемнело. Он сказал:

- Это - предатель, - тонкая рука мимоходом указала на Мезлума. - А почему ты оскорбляешь нас, итальянцев?!

- Ого, а ты кто такой? - офицер тоже побагровел.

- Я - итальянец, сын этого края. А ты кто?

- А я - офицер фюрера. И сейчас я докажу тебе это на деле!

Офицер, несмотря на тучность, необыкновенно проворно встал, подошел к итальянцу, подышал ему в лицо и вдруг изо всей силы ударил его по щеке. Итальянец качнулся, выровнялся и двинул немца кулаком в подбородок. На мгновенно вспухших губах офицера выступила кровь, он едва удержался на ногах.

Повскакали немцы, итальянцы - все. И началась потасовка. Опрокидывались уставленные закусками и напитками столы, звенела посуда, слышались ругательства и крики, женский визг.

"Почему я не ответил офицеру так, как сделал это молодой итальянец? подумал Мезлум. - Да, я трус! Предатель! Трус!"

Офицер, оскорбивший итальянца, вырвался из свалки. Он был в двух шагах от Мезлума. Мезлум видел его низкий затылок, побагровевшую толстую шею и чувствовал, что это животное вот-вот выстрелит - безразлично в кого. Тогда, не отдавая себе отчета в том, что делает, Мезлум переложил смычок в левую руку, а правой нащупал тяжелый винный графин. Изо всей силы, словно вкладывая в это все свое страстное желание искупления, очищения от омерзительной близости с врагом, для которого растрачивал душевные и физические силы, он ударил фашиста графином по голове. Офицер выронил револьвер и медленно повалился на пол. А Мезлум, выскользнув из ресторана, оглядываясь, торопливо пошел прочь.

Скоро он оказался на окраине города, на берегу реки. Он присел на валун. В голове стучало: "Давно я должен был так поступить!"

Уже занималась заря. Туман рассеялся, с реки тянуло прохладным ветром. Мезлум не замечал красоты утра - ему, как говорится, небо с овчинку казалось. Что делать? Куда идти? С минуты на минуту надо ждать облаву.

Он вздохнул. Река тоже как будто сочувственно вздохнула, заволновалась, как море. Как родной Каспий...

И ему представилось побережье Апшерона. У моря полно людей. Загорают на песчаном пляже, купаются, поют веселые песни...

Тоска с еще большей силой сжала ему сердце. Тупо смотрел он на большой муравейник около своих ног. Маленькие трудолюбивые насекомые шли по одной только им заметной, ими проторенной тропе. "Вот и у муравьев - своя семья, свое родное гнездо. А я все потерял"

Мезлум вздрогнул от собственных мыслей, встал и пошел куда глаза глядят. Остановился он около городского кладбища.

Когда-то в поисках жилища он забрел сюда, на окраину, и заговорил с хозяином небольшого домика, кладбищенским сторожем.

Тот, выслушав его, сказал:

- Я могу предложить вам помещение... Ну, конечно, подвал есть подвал, я его не хвалю. Но вы, наверное, повидали кое-чего на свете, это обстоятельство вас не смутит... И знайте, наше кладбище по красоте - второе в мире. Люди ходят сюда со всех концов города на прогулку.

- А какое это имеет значение? Я не собираюсь гулять. Умирать мне тоже не хочется, - ответил Мезлум.

- Не дай бог умирать, зачем же? - возмутился хозяин.

...Вспомнив теперь эти слова, Мезлум горько усмехнулся: "Лучше было бы умереть тогда. Здесь и похоронили бы, на этом красивом кладбище..." Но и сейчас, очевидно, ноги не случайно сами привели его сюда. Тут - его дом, за стеной - место, где можно от всего отдохнуть...

Мезлум спустился в подвал, положил скрипку на убогий стул.

Жгучее солнце Италии никогда не заглядывало в маленькое окошечко, выходившее во двор. Даже в дневное время здесь невозможно было обойтись без огня. Мезлум зажег лампу.

Нечаянно увидев себя в зеркале, он испугался. Осунувшееся, побледневшее от бессонных ночей лицо... Бесчисленные морщины... Седина...

Отвернулся от зеркала, сел на перекошенную железную кровать, покрытую ватным одеялом, таким ветхим, что не поймешь, чего на нем больше: целых мест или дыр. Грязная подушка, из которой торчали перья, видом своим только усилила его отчаяние.

Постель, да это жуткое одеяло, да обтрепанный костюм - вот и все, что смог он приобрести себе за последнее время. Правда, он купил скрипку, но она ему скоро будет не нужна. Впрочем, было в подвале нечто другое действительно вещь: старенький радиоприемник. Сквозь забитый эфир удавалось иногда поймать голос родины.

По привычке он присел к радиоприемнику. Долго возился с регуляторами, пока не поймал родной город... Голос знакомого артиста хлынул из него, как освежающий горный поток. "Ах, дорогой мой, - мысленно сказал Мезлум певцу. Я поклонялся тебе и любил тебя! Но ты, ты будь беспощаден ко мне! Буря жизни забросила меня в чужие края, я струсил, отказался от друзей, и ты вправе от меня отвернуться!"

А песня далекого певца, которого Мезлум три года назад мог называть товарищем, неслась над землей, долетая и сюда, на берега Адриатики.

Звучал волшебный голос, и перед взором Мезлума вставали знакомые картины: древние горы Кавказа, Гек-Гель, быстрый Аракс, синий Каспий...

О, это было далекое, неповторимое время, когда Мезлум ходил за овечьим стадом, слушал песни чабанов, мастерил из камыша свирель!

Голос певца летел из далекого Баку, через фронты, через горы и степи. Он славил воинов армии, партизан - тех, кто стоял лицом к лицу с врагами, а не показывал им спину...

Певца сменил хор девочек. Как чудесно пели они, как нежно звучали их голоса!

"Может быть, и моя Тути среди них?" - подумал Мезлум. Каждый раз, видя на улице детей, он вспоминал свою смуглую, кареглазую дочь; в этом году ей исполнится пять лет...

В день рождения дочери Мезлум не находил себе места и в конце концов обычно напивался. "У меня никого нет. Только моя скрипка... А там - семья, Тути... Что они думают обо мне? Может быть, давно от меня отреклись? Как я буду смотреть в глаза людям, если вернусь? Что я отвечу своей любопытной дочурке, если она спросит: "Папа, расскажи, как ты воевал?" Что ей скажу? Скажу, что служил денщиком у фашиста, забавлял в ресторане разных людей? Нет, нет! Лучше положить конец этой никчемной жизни".

Мезлум выключил приемник, встал. Порылся под кроватью, вытащил из-под нее длинную веревку. Деловито, спокойно накинул один конец на массивный крюк в потолке. Потом пододвинул табуретку, встал на нее, надел петлю на шею...