По Европе

Пончиков безнадёжно померк глазами и гаснущим голосом сказал Джузеппе:

— Giuzeppe, date noi maccaroni!

Ситников с неудовольствием навертел на вилку макарон:

— Опять макароны!

— Не поросёнка же вам в стране Данте! — с презрением отозвался Пончиков.

— Поросёнка хорошо бы! — согласился Ситников и, всё навёртывая и навёртывая на вилку макароны, продолжал: — У меня в Москве как устроено? Древним обычаем, благолепным, желает со мной клиент о деле разговор иметь — расположи меня Тестовым. Расположен будучи хлебом и солью, могу! И дать сейчас поросёночка. Чтоб был, как младенец высеченный, — весь розовый. И чтоб кожа у него с мясцом сливочным в ссоре была. Чтоб топорщилась!

Благоуханский глотал слюнки.

— Да-с! Чтоб топорщилась! — продолжал «Ситников из Москвы». — И чтоб отставала и хрустела. Чтоб на зубах была музыка! И чтоб ребро его можно было грызть, всё равно как корочку. Хрюск и хрюск. Чтоб был он весь, шельмец, из одного хрящика. И чтоб каша под ним…

Пончиков в негодовании бросил вилку.

— Г. Ситников! Сколько раз я вам говорил, чтоб вы за едой этих мерзостей не говорили!

Ситников посмотрел с удивлением:

— Поросёнок мерзость? Советую вам поэму написать и поросёнка сесть!

— Тут макароны, тут ризото, тут fritto misto!

Лицо у Пончикова пошло пятнами.

— Дрянь фритто мисто! — подтвердил Ситников. — Требушина жареная!

— Г. Ситников!

Пончиков даже взвизгнул и вскочил.

— Если вы будете так отзываться об Италии!..

— Господа, господа! Успокойтесь! — забеспокоился Благоуханский. — Giuzeppe, poi… dopo… да скажите же ему, чтоб подавал следующее. Обещали сегодня за те же деньги курицу сделать. Где курица? Спросите его: где курица?

Курицу подали, но курица была дрянь.

— Осталось ещё только 584 достопримечательности в Риме посмотреть! — сказал Благоуханский, чтоб «опять чего не вышло», и с умильной улыбкой добавил: — И меня зовёт к себе Кампанья!

— Очень вы ей нужны, Кампанье! — сердито буркнул Ситников, уплетая курицу.

— И Апеннины мне улыбаются! — продолжал со сладкой улыбкой Благоуханский, стараясь не замечать грубости.

— Да что, они знакомы, что ли, с вами, Апеннины эти самые? Ну, с какой это стати они станут вам улыбаться? Чему обрадовались?

— Апеннины — горы.

— Тем более было бы глупо с их стороны улыбаться. Выдумываете! А вот курица дрянь. Дохлая курица. И вино дрянь. И весь ваш Рим дрянь! Апеннины!

— Для господина Ситникова нет ничего! — заметил, даже не глядя на него: так велико было презрение, Пончиков. — Ни древних памятников, ни высоких гор, ни великих произведений искусства. Пред господином Ситниковым всё гладко, всё ровно. Вы знаете, что он про папу сказал?

— Да-с, не мог! — хихикнул и Благоуханский. — Ум наш друг имеют положительный. Вместе ходили-с в Собор Петра. Несут на носилках папу среди восторженного народа.

— Pontifex Maximus! — пояснил Пончиков, подняв палец.

— Властитель душ! Всемирный владыка! А г. Ситников пенсне вдвое сложили, посмотрели, говорят: «Личность пожилая!» Только и всего замечания!

— Конечно, личность, действительно, престарелая! Достойно внимания! — подтвердил Ситников, разгрызая грецкие орехи.

— Вот-с! — хихикнул Благоуханский.

Пончиков только пожал плечами и отвернулся.

— А знаете, — сказал вдруг, весь оживляясь, Ситников, — оказывается, что ест папа? Цыплёнка! Я нарочно у какого-то камердинера расспрашивал. Весь в галунах. Дал две лиры. «Что, мол, ест папа?» Оказывается, цыплёнка! И то только белое мясо… Выедает у цыплёнка белое мясо…

Но тут Пончиков вдруг вскочил окончательно, бросил о стол салфетку и крикнул:

— Г. Ситников! Объявляю вам раз и навсегда. Вы — раб! Вы — раб!

Он был даже торжественен. Словно проклинал и отлучал.

— Вы — раб!

Г. Ситников посмотрел на него с глубоким удивлением:

— То есть чей же это раб? Не ваш ли?

Пончиков фыркнул.

— Чей может быть раб! Того, кто будет его господином! Раб! Res nullius!

— Res nullius, — это я понимаю! — даже со смаком сказал адвокат Ситников.

— Но он должен принадлежать кому-нибудь. Люди родятся свободными и родятся рабами!

Г. Пончиков говорил «вдохновенно».

— Раб должен кому-нибудь принадлежать. И если он лишился одного господина, его берёт к себе другой. Он не может быть сам по себе, оставаться свободным. Если вас не держит под башмаком одна горничная, — вас будет держать другая!

— Ну, это какая горничная! — заметил г. Ситников, переходя на миндаль.

— В чём рабство? В натуре раба. В его вкусах, грубых, животных, низких. В его низкой природе. Собственная природа отдаёт его в рабство. Он видит только низкое, мерзкое. Он кидается только на низкое, мерзкое, гнусное. И его берёт себе всякий, когда он сидит на этом низком, мерзком, гнусном и жрёт. Как свинья, не может оторваться от грязи и посмотреть на небо. Это и есть рабство, глубокое рабство природы. И его поведут, куда угодно, поманив только: «здесь тебе дадут грязи, мерзости вволю». Тьфу! Вы раб, г. Ситников. Вы раб! По природе раб!

Пончиков задыхался.

Г. Ситников перебрал на тарелке, нет ли не гнилых миндалин.

— А вы, что же, патриций?

— Я — патриций! — крикнул Пончиков. — Патриций духа! А он, — Пончиков показал пальцем на Благоуханского, — он всадник!

Благоуханский с испугом взглянул на Пончикова.

Ситников посмотрел на Благоуханского с недоверием.

— Всадники были купцы древнего Рима. И он купец, хоть и учитель. Он заботится о том, чтобы ему каждая статуя подешевле обошлась. Он купец. Ему хочется за свои деньги посмотреть побольше. Он высчитывает: «Рафаэль мне обошёлся в 7 копеек». Но он тратит свои семь копеек на Рафаэля. А ты на что? Ты? Ты? Раб?

Г. Ситников поднялся:

— Ну, уж насчёт ты извините! Мы с вами брудершафт не пили. Насчёт моего социального положения в древнем Риме вы можете иметь суждения, какие вам угодно. А персонально для меня оскорбительных отзывов я не позволю. Довольно я тут галиматью-то слушал да на разные гнилушки смотрел…

Пончиков задыхался и лез через стол.

— На гнилушки? Раб! На гнилушки?

Г. Ситников надел шляпу на затылок, не торопясь пожал руку мне и Благоуханскому, и пошёл к выходу:

— Разбивайте вашу небьющуюся голову хоть обо все римские клоаки. А я пойду у хозяина проситься, чтоб меня в другой коридор перевели!

И вышел.

Пончиков «ринулся» за ним.

Благоуханский схватил его поперёк туловища и кричал:

— Успокойтесь! Успокойтесь!

Пончиков воскликнул, скрежеща зубами:

— Я его заколю!

Но я остановил его вопросом:

— Чем?

Пончиков зарыдал.

Так рассорились «друзья».

С неделю я не видал «друзей».

Как вдруг встречаю на улице Благоуханского.

— Здравствуйте. Ну, как?

— Благодарю вас. Всё осмотрел. Теперь осматриваю то, что у Бедекера звёздочками отмечено, во второй раз. А там и прощай, вечный город. В долине Кампаньи! Меня ждёт Везувий.

Мне вспомнился Ситников.

«Очень нужно Везувию тебя дожидаться!»

— Как друзья? — спросил я у «всадника». — Как патриций? Как раб?

Благоуханский только хихикнул и махнул рукой.

— Всё врёт! Ситникову-то и скучно. Он славный малый. Да г. Пончиков на такую линию попал, — теперь с ним ничего не сделаешь! «Какие, — говорит, — могут быть примиренья между рабом и патрицием? Скажите ему, если хочет, может прийти поцеловать мою пятку, когда я сплю. Только, чтоб я об этом не знал!»

— Ну, а Ситников? Сказали вы ему это?

— Сказал-с. Плюнул. «Тьфу, ты, — говорит, — какие мерзости выдумывает! И вы-то хороши: перед самым завтраком этакие вещи передавать. Теперь мне всё и будет казаться, что у меня губы в пятке». Ситников теперь в бедственном положении.

— Что с ним?

Благоуханский махнул рукой уже с отчаянием.

— Это надо видеть! Этому поверить невозможно!

Он вдруг ожил: