Доктор Живаго

чный выбор слова! "Пошлость" -- это у них и голос инстинкта, и порнографическая литература, и эксплуатация женщины, и чуть ли не весь мир физического. Они краснеют и бледнеют, когда произносят это слово!

Если бы я был в Москве, -- думал Николай Николаевич, -- я бы не дал этому зайти так далеко. Стыд необходим, и в некоторых границах...

-- А, Нил Феоктистович! Милости просим, -- воскликнул он и пошел навстречу гостю.

10

В комнату вошел толстый мужчина в серой рубашке, подпоясанный широким ремнем. Он был в валенках, штаны пузырились у него на коленках. Он производил впечатление добряка, витающего в обла ках. На носу у него злобно подпрыгивало маленькое пенсне на широкой черной ленте.

Разоблачаясь в прихожей, он не довел дело до конца. Он не снял шарфа, конец которого волочился у него по полу, и в руках у него осталась его круглая войлочная шляпа. Эти предметы стесняли его в движениях и не только мешали Выволочнову пожать руку Николаю Николаевичу, но даже выговорить слова приветствия, здороваясь с ним.

-- Э-мм, -- растерянно мычал он, осматриваясь по углам.

-- Кладите где хотите, -- сказал Николай Николаевич, вернув Выволочнову дар речи и самообладание.

Это был один из тех последователей Льва Николаевича Толстого, в головах которых мысли гения, никогда не знавшего покоя, улеглись вкушать долгий и неомраченный отдых и непоправимо мельчали.

Выволочнов пришел просить Николая Николаевича выступить в какой-то школе в пользу политических ссыльных.

-- Я уже раз читал там.

-- В пользу политических?

-- Да.

-- Придется еще раз.

Николай Николаевич поупрямился и согласился. Предмет посещения был исчерпан. Николай Николаевич не удерживал Нила Феоктистовича. Он мог подняться и уйти. Но Выволочнову казалось неприличным уйти так скоро. На прощанье надо было сказать что-нибудь живое, непринужденное. Завязался разговор, натянутый и неприятный.

-- Декадентствуете? Вдались в мистику?

-- То есть это почему же?

-- Пропал человек. Земство помните?

-- А как же. Вместе по выборам работали.

-- За сельские школы ратовали и учительские семинарии. Помните?

-- Как же. Жаркие были бои. Вы потом, кажется, по народному здравию подвизались и общественному призрению. Не правда ли?

-- Некоторое время.

-- Нда. А теперь эти фавны и ненюфары, эфебы и "будем как солнце". Хоть убейте, не поверю. Чтобы умный человек с чувством юмора и таким знанием народа... Оставьте, пожалуйста... Или, может быть, я вторгаюсь... Что-нибудь сокровенное?

-- Зачем бросать наудачу слова, не думая? О чем мы препираемся? Вы не знаете моих мыслей.

-- России нужны школы и больницы, а не фавны и ненюфары.

-- Никто не спорит.

-- Мужик раздет и пухнет от голода...

Такими скачками подвигался разговор. Сознавая наперед никчемность этих попыток, Николай Николаевич стал объяснять, что его сближает с некоторыми писателями из символистов, а потом перешел к Толстому.

-- До какой-то границы я с вами. Но Лев Николаевич