Проклятый род. Часть I. Семья железного старика.

К концу лета сырь и запахи разные выгнали, мебель заказная прибыла; малую часть обратно послали с грозными письмами.

- Вам деньги платят настоящие, и должны вы по рисункам вы полнить до точки.

Окруженные грудами счетов, чертежей, сидели Макар и Знобишин, лбы терли, коньяку пропасть выпили, не захмелев. Считали. На подмогу двоих из конторы вытребовали.

- Так и есть, Петр Петрович! Шестнадцать тысяч перерасходу.

- Да что говорить! Верно. Мильон шестнадцать тысяч сто пять, Макар Яковлевич!

- Как же так, Петр Петрович?

- Да так. И не такие перерасходы бывают. А вот в казне...

- То казна! Нам не со слепых пример брать... Ах, Петр Петрович, надеялся я на вас...

Заслышал строитель искреннее огорчение в голосе Макара и говорит сразу, и не понять его: серьезно ли, шутит ли:

- Дело большое, Макар Яковлевич... А я тут столько же, сколько и вы, повинен. Оба везде были и во все вникали. Но коли хотите, эти шестнадцать тысяч на себя беру. С моего счета спишите. Правда, это выходит почти что все за рисунки мебели, ковров и бронзы; ну, да за чертежи дома и за наблюдение мое мне останется. Только знайте, Макар Яковлевич, до пяти процентов против сметы перерасход нигде грехом не считается.

Влюбленными глазами оглядел Макар строителя, пробормотал:

- Ну, у нас другие условия были писаны.

И засмеялся, забегал, бумаги ворочает, ищет. Нашел.

- Нет, Петр Петрович! Мы иначе сладим. Вот эти пишут: мебель в большую залу только что начали, другие заказы были, через полгода обещают. А вот от Шульца: четыре канделябра темной бронзы шесть тысяч пятьсот. Можем приступить к отливке в начале августа... Это на лестницу. Великолепно! Лучше не надо!.. Эй, вы! И Шульцу, и Киршбауму телеграммы сей же час: заказы отменяются... Шесть тысяч пятьсот, да четырнадцать тысяч - двадцать пятьсот. Там шестнадцать тысяч сто пять... Шульцу за формы пустяк... Покрыто! Остаток вам, Петр Петрович, за вычетом расхода на венские стулья в залу.

И засмеялся весело. И подбежал, и шаркнул ногой.

- Ай, не говорите! Ничего не говорите, Петр Петрович. Решено... Так и подсчитаем: ровно мильон. А мебель потом как-нибудь справим. Не бойтесь, Петр Петрович, не на век вас осрамлю.

И жали друг другу руки. И говорил Знобишин вкрадчиво-испуганно:

- Ну, мебель так. Мебель подождет. А зеркала в залу? Пусть Киршбаум хоть зеркала пришлет. Ведь, кирпичная кладка там торчит.

И смеясь, но решительно кричал Макар:

- Ну, уж это из вашего лишка. Из вашего лишка заказывайте!

И, довольные друг другом, ходили по всем по трем этажам, и в росхмель прибыли к Раисе, и от остывшего самовара утащили ее и испуганного Семена в ресторан за реку.

А через несколько дней, утром, переехала семья в чудо-дворец на гору.

А был тогда у Раисы второй сын, Виктор. А имя ему нарекли и поклялись церкви, в лице протопопа Льва, наставлять в православной вере те же: бабушка и Семен, дядя.

И не позволил Макар брать туда разного накопившегося в домике наемном хламу. И много любимых Раисою вещей, хохоча, сжег в камине. Погибли и некоторые подарочки Семена. Стыдился Семен дарить Раисе дорогое. А дарить любил. Иногда радовалась.

И так настал день торжества.

В большой зале столы. Много именитых граждан, не мало и новых любимцев Макаровых. И родня. Обе сестры были. Младшая, Анна, из Петербурга с мужем приехала, праздника братнина ради.

В столице они обосновались. Кузьма Кузьмич Шебаршин, слышно, большими делами в столице ворочает. На Морской дом. Приемы. Любовь, старшая, Брыкалова, в Москве и в Питере с мужем пожив, недавно сюда совсем переехали, в доме на Торговой живут, дом на горе купили, отстраивают. Брыкалов мануфактурное дело сюда переводит.

Из братьев отсутствовали маленький Корнут, Вася и опасный Федор. И, конечно, Вячеслав, далекий Вячеслав, мзду-страдание великое приемлющий.

Был и Степан Степаныч Нюнин, двоюродный дядя Макара, тощий, не по годам дряхлый, слюняво хихикающий. А супругу его, могучую Ольгу Ивановну, в городе бой-бабой зовут и командиром. И она была. В красном платье. А всего гостей было более сотни.

А тетя Саша людей испугалась, вниз в свои комнатки убежала. Чудо чудное, пропал тети Саши домик, где сад был, где что, - не понять ничего. Однако, в спаленке, в милой, любимой сидит, Волгу вечернюю видит; будто все по-старому, по-грустному. И канареечка птичка.

И бродили званые гости по дому Макарову, и понимающие дивились более непонимающих. И часто катилось, прыгало и змеей ползло слово:

- Дворец.

И шепотом, и громко, и лживо, и искренно рожденное.

И обедали. Стучали, ели, пили, говорили, к хозяину тянулись, хозяйке подобострастные речи говорили в белых стенах, где голые амуры и голые по пояс девы немые.

А сидела Раиса меж двух братьев. По левую руку Макар, по правую - Семен. И улыбалась. И отвечала радостно во дворце гостям.

И радовался Макар. Хорошо все.

Но не было Петра Петровича. И огорчен был тем Макар, и радовался тому:

- Деловой человек! Золотой человек! Под Москвой дом строить графу поехал. Неделю отдохнул; последний день не знал, куда девать себя, без дела тоскует, телеграмме обрадовался, поскакал, дня остаться не захотел, чтоб на обеде этом быть. Это, говорю, крестины дома. Без вас не праздник. Здесь, говорит, безделье, а там дело.

И огорчен был Макар, что нет ему здесь за столом ровни по делу. Что понимают! И радовалось сердце его:

- Золото-человек! Какого человека нашел!

Давно уже сверкали огни: и лампы, и свечи. Семен наклонился к жене своего брата. Радостное слово сказать ей хотел. Устрашился, увидев. А бледная Раиса ему:

- Я уйду. Проводите.

Шепотом резким.

Но в гомоне, но в смехе не услышали. Радостно-бездельные, не заметили.

Семеном ведомая, идет Раиса, тяжело на руку его опираясь. И оба, не зная дома того, не знают куда идут.

Где-то села, как только почуяла, что голоса-крики в уши не бьют. Села, вся склонилась.

- Раиса Михайловна! Что?..

То Семен скорбно-радостный.

Молчала. Потом тихо и жалобно.

- Папашу жалко. Обидели мы папашу. Не так все. Не так.

И сказав, и слыша испуганное молчание близко, а там далеко грохот-хохот хрустальный, заплакала тихо. И забыв, где платок, руку к глазам прижала. А на руке обручальное кольцо и еще кольца - Макаровы подарки. А там, дальше; Семенова браслетка, тоненькая проволока золотая у кисти букву имени ее плетет: Р.

Затрепыхалось Семенове сердце, кинулся к женщине единственно любимой, кинулся и душою, и телом. Сказать! Все сказать! Ее утешить, себя осчастливить. Ангел! Ангел! Радость!

Но ничего не сказал. Неловко сел где-то рядом, что-то повалив. Тихо плакала. И молчали. И слушали далеко-близкий грохот.

XXXII

Семен, Семен! Раб Божий Семен! Отойди от зла и сотвори благо.

Ночи душные, ночи бессонные, ночи страшные.

Не приходит в маленькую комнатку дома своего железный старик; в ту комнатку, где Семен с Доримедонтом спят. Или пожалел сына, или не гневается? Увидел душу Семенову, голубицу, вранами истерзанную? Ему виднее оттуда. Потолком не грохочет железный старик над изголовьем старшего сына; разбудив, не предстает, грозный; лампадного света тихого не колеблет.

Большими делами ворочает Семен. Как башенные часы аккуратен. Ранее Агафангела в конторе. С ним вместе уходит. Много-много миллионов прошло через Семеновы руки. И в кассу, и из кассы. И в золоте, и в бумажках, - грязных, рваных, - и в цифрах. Одним Макаровым подрядчикам сколько. Все ведь через контору. У каждого брата свой счет. Но пока у Макара лишь сильно поубавилось. Тогда испугался даже Семен. С Макаром разговор имел. Успокоил Макар старшего брата. Но на другой день, когда Вера, Тараканихи дочь, из Лазарева приехала, от больного Федора письмо привезла, не приняли ее, до Семена не допустили. Агафангел важный, брови на глаза надвинув, перед ней стоял молча, руки за спиной. Так и ушла.