Карантин

(* Шлиман - знаменитый археолог и полиглот. *)

XXVI

- Блажен, кто верует, - сочувственно вздыхает Иван Иванович после недолгого молчания, - тому легко живется. Вы счастливый человек. С такой верой в здравый смысл существования жить можно. Жаль только, что человечество не спешит воспользоваться спасительной возможностью вашей методы. - Новизна всегда отпугивает, - самозабвенно горячится собеседник. - Но скоро все поймут, что другого выхода нет. - Буду рад за них и за вас. - Вот увидите, вот увидите!.. Теперь, пожалуй, можно и поспать. Извините. - Спокойной ночи! - Благодарю вас... Уверенные шаги затихают в глубине коридора, дверь чуть слышно отъезжает и на пороге объявляется респектабельная фигура Ивана Ивановича: - Ба, да вы бодрствуете; - Давно. - Я был рядом. - Я слышал. - Занятный экземпляр. - Просто больной. - Ах, Боря, болен - здоров, это все так относительно! - беззвучно посмеиваясь, он опускается на краешек дивана у Бориса в ногах. - Болен мир, в котором мы живем, отсюда все последствия. Паранойя - знамение века. У этого еще не самая опасная форма... Кстати, у меня для вас сюрприз. - С вами не соскучишься. - Я никак не настроюсь принимать его всерьез. Что у вас сегодня? - Поднимайтесь, не пожалеете... Чёрт его знает, что он еще задумал, но я покорно встаю и тянусь следом за ним через коридор и тамбур в чуткую, безветренно затаившуюся ночь. Гравий насыпи звучно отзывается у нас под ногами. Ломкая тень бросается нам наперерез, но, словно споткнувшись, вдруг встает и затем снова отступает в темноту лесополосы. - Проходите, - слышится оттуда. - Только осторожнее. Рядом с Иваном Ивановичем я давно перестал чему-либо удивляться и поэтому воспринимаю случившееся, как должное. Он подает мне руку, помогая перебраться через кювет, после чего мы спешим к мерцающему сбоку от полотна огоньку путевой сторожки. Кинувшийся нам было под ноги пес, едва взвизгнув, черным клубком поспешно откатывается в сторонку. Мой провожатый без стука и по-хозяйски размашисто распахивает дверь: - Степану Петровичу! - Здоровеньки булы, - плечистый старик в застиранной тельняшке не выражает ни радости, ни удивления. - Сидайте. Многоступенчатый агрегат около печи, занимающий почти половину сторожки, не оставляет места для догадок. Кратер чугуна под прессом из опрокинутой сковородки и двух кирпичей бурлит свекольной лавой, хмельным паром устремляясь в змеевик, чтобы затем тоненькой струйкой стечь оттуда по деревянному желобу на дно пузатой трехлитровой банки. Поглощенный укрощением огня в печи, хозяин, не поворачиваясь к нам, кивает в сторону стола, где развернутой батареей выстроилась добрая дюжина бутылок, заткнутым кукурузными кочерыжками: - Угощайтесь... Закусь в ящике. С уверенностью знатока Иван Иванович придвигает одну из них к себе, откупоривает, сливает несколько капель на стол и, чиркнув спичкой, зажигает мутноватую лужицу. Язычок голубого пламени растекается по выщербленной поверхности. - Фирма дорожит своей репутацией, - одобрительно молвит он, разливая содержимое бутылки по стаканам. - Первач экстра класса. Самогон и вправду оказывается выше всяких похвал. Под закуску из соленых помидоров и зеленого лука мы в два приема опорожняем поллитровку и тут же, без пересадки, принимаемся за вторую. - Удивительный вы человек, Иван Иванович. - Окружающее постепенно обнаруживает для меня свои самые радужные стороны. - Когда вы только успеваете со всеми перезнакомиться! Уж вы не чёрт ли? - Нет, - скромно опускает тот глаза. - Моя общительность, Боря, привлекает сердца. В эпоху некоммуникабельности этому, как вы сами успели убедиться, нет цены. - Только ли? - Ну, еще немножко интуиции и везения. - А может быть, и нечистой силы. - Вы верите, Боря, в нечистую силу? - Общаясь с вами, поверишь во что угодно. - Вы мне льстите. - Нисколько. - Мало-помалу я перестаю контролировать себя. - Иногда у меня такое впечатление, что под одеждой вы обросли добротной чёртовой шерстью. Недаром вам все так легко удается. Когда, например, вы успели застолбить эту частную лавочку? - От этой сторожки, Боря, на три версты несет бардой. - Почему этого не почувствовал я? - Мне всего от природы дано немножко больше, чем остальным: зрения, слуха, обоняния. Такие феномены случаются в жизни. - Не верю! - Но это так. - Если так, вы можете сказать, где сейчас находится Мария? - Для этого не надо быть нечистой силой, Боря. - Скорбь его глубока и неподдельна. - Она с Жорой Жгенти. - Где? - С моей стороны это было бы бестактно. - Вы меня предаете, Иван Иванович. - Наоборот - спасаю. - От чего? - От самого себя. - Думаете, спасаете? - Обязательно. - Но для начала я все-таки хочу знать, где Мария? - Всему свой черед... Пейте. Мысль о Марии приходит внезапно и уже не оставляет меня. Я чувствую, как во мне постепенно зарождается въедливый червь ревности. Скорее это даже не ревность, а обида. По крайней мере, она могла бы повременить с очередным адюльтером до Москвы. Почему это надо делать непременно за моей спиной? Что это, извращенная патология, желание пощекотать себе нервы или месть? Как она посмела! Какое имела право? Воображение мое распаляется, рисуя мне картины, одну другой больнее и откровеннее. Я зримо представляю ее себе, всю до подробностей, такой, какой была она в первый день там, в песках, и множество раз после, и жаркое, выжигающее душу оцепенение охватывает меня. Мария, сейчас, с ним, с этим, так же, как со мной, закрыв глаза и улыбаясь? "Нет, нет! - мысленно кричу я, и крик этот рассекает меня насквозь. - Никогда!" - Лейте, - подставляю я стакан, торопясь укротить возникающий внутри ад. Будь оно все проклято! - Может быть, хватит? - Вы меня жалеете? - Нет, Боря, люблю. - Он осторожно накрывает мою ладонь своей. - Вы мне дороже сына, которого, к сожалению, у меня нет. Придет час, когда вы поймете, что я ваш друг, и поверите мне. - Тогда лейте. - Полный? - По завязку. - И сразу спать. - Обстановка покажет. - Пейте... - И себе. - Не откажусь... Ваше! Чугунное солнце загорается у меня в голове, сквозь его раскаленную толщу голоса в сторожке звучат глухо и отдаленно. Обмякшее лицо Ивана Ивановича медленно разрастается, заполняя собою пространство перед глазами. Потолок то падает, то взлетает надо мной, и засиженный мухами газетный козырек вокруг лампочки видится в эти минуты сброшенным в непогоду парашютом. Потом около себя я обнаруживаю хозяина. Тельняшка старика касается моего плеча, седой ежик величественно кренится ко мне и трубный бас его властно обволакивает меня: - Служишь? - Стараюсь, - слова, как мыльные пузыри, летают с моих губ, не задерживаясь в памяти и не осмысляясь. - Только плохо получается. - Что так? - Атмосферный столб давит. - Ишь ты. - Сам-то служил? - Было дело. - Когда? - Давно. Лет тридцать, с лишком. - Где? - В спецчастях. - В конвойных, что ли? - Вроде того. - Много народу перестрелял? - А что тебе до моих святцев? - Не хочешь - не говори. - Дело прошлое. - А помнишь! - Мстительное злорадство источает меня. - По глазам вижу, помнишь! - Еще бы забыть. - Близоруко прищуренный глаз его косит в мою сторону. Оттого и сюда ушел, что память крепкая. - Загадки загадываешь? - Мне, милый, бояться некого. Что было, то быльем поросло. По закону с меня теперь все списано. Такие времена были, что всякий спасался, как умел. Ты молодой, тебе этого не понять, когда не знаешь, где проснешься, то ли дома, то ли во внутренней тюрьме. Парень я был ловкий, крутился кое-как, только и на мою задницу нашелся хер с винтом. Вызывают меня однажды к высокому начальству и говорят...