Три страны света

– Пишите… не забудьте ваш адрес прислать.

Каютин был страшно расстроен; он расстегнул пальто, снова застегнул его.

– Слышали? адреса не забудьте! – повторила Полинька.

– Не забуду; вы, пожалуй, будете просить, чтоб я вашего адреса не забыл, – смеясь сквозь слезы, сказал Каютин и пошел к дверям; все за ним последовали… В телеге все уже было уложено Карлом Иванычем, Хозяйка, подбоченясь, стояла у ворот и радостно смотрела на печальное лицо Полиньки.

– Прощайте, Василиса Ивановна! – сказал Каютин. – Не обижайте Палагею Ивановну: я вам подарочек привезу.

– Благодарю, – отвечала хозяйка, – я не такая, чтоб кого обидеть!

– Ну, хорошо ли вам? – спросил Карл Иваныч, когда Каютин, еще раз перецеловав всех без церемонии в губы, влез в телегу.

– Славно! точно в кабриолете.

– Кисет взяли? – спросила Полинька.

– Взял: вот он!

И Каютин подкинул кисет, висевший на пуговице его пальто.

– Все ли взяли! не забыли ли чего? – спросила Надежда Сергеевна.

– Кажется, все! – отвечал Каютин.

– Прощайте! – вдруг закричал Доможиров, высунув свою голову в белом колпаке из форточки. – Поздно едете; засиделись, пора, пора!

– Да, пора, прощайте!

Каютин протянул руку Полиньке и, пожав ее, тихо сказал:

– Полинька, дай мне еще раз поцеловать тебя…

– Ах, как можно – на улице!

И она отскочила от телеги, опасаясь, чтоб Каютин не исполнил своего желания.

– Ну, пошел! – гаркнул Доможиров из окна.

Ямщик ударил кнутом, и телега покатилась. Все это сделалось так неожиданно, что все закричали: "стой!", а Каютин упал и барахтался в сене. Доможиров хохотал, как сумасшедший. Из окон соседних домов повысунулись головы и с любопытством смотрели… Полинька и Карл Иваныч побежали за телегой, крича: "стой, стой!" Телега остановилась, и Каютин, весь в сене, снова сидел на чемодане. Его опять все окружили и начали по-прежнему прощаться.

– Ну, Полинька, не плачь; давай смеяться, а то я все буду думать, что я тебя в слезах оставил, – говорил Каютин, перевесившись из телеги и отрывая ее руки от лица.

– Ну, хорошо, я не буду! – И Полинька вытерла слезы и, обмахиваясь платком, улыбалась.

– Прощайте, Карл Иваныч, не забудьте, о чем я вас просил.

– Все помню, все…

– Прощайте, Надежда Сергеевна! прощайте, Ольга Александровна! дети, прощайте! Ну, пошел! – скомандовал Каютин ямщику и отчаянным голосом закричал: – Полинька, прощай!

Стук телеги заглушил его крик. Полинька побежала было за телегой, но силы ее оставили; она тоскливо глядела на Каютина, который повернувшись к ним, махал платком и что-то кричал. Пыль, сливаясь, застилала его; стук становился все тише и тише и, наконец, смолк. Полинька все еще глядела и махала платком; но когда телега превратилась в едва заметную точку, Полинька кинулась на плечо Надежды Сергеевны и горько заплакала. Никакие утешения не могли остановить ее тоскливых рыданий. Наплакавшись, она пошла домой в сопровождении своих гостей. Печальна была их беседа; какой бы разговор ни начинали они, все не клеилось; наконец Надежда Сергеевна собралась домой и уговаривала Полиньку итти к ней ночевать, но Полинька отказалась: ей хотелось плакать на свободе. Оставшись одна, она кинулась на диван и дала волю своим слезам, ночь провела она без сна и все плакала. Карл Иваныч также не спал: он сидел под своим окном, с глазами, неподвижно устремленными на одну точку, и лицо его то покрывалось смертной бледностью, то вспыхивало. Он отчаянно жал свою голову в руках, иногда тихо начинал свою обычную песню; но слезы мешали ему, и, склонив голову на окно, он громко рыдал. Стало рассветать; утренний воздух освежил его бледное лицо; он запер окно и скрылся. Солнце ярко светило в комнату Полиньки, а она еще спала; проснувшись она осмотрела свою комнату, будто припоминая что-то, потом подошла к окну, подняла стору, но вдруг быстро опустила ее, увидев на окне квартиры Каютина билет: "Отдается комната с отоплением". Полинька небрежно оделась – не так, как прежде! – взяла свою работу с окна и села к нему спиной. Она стала шить, но слезы мешали ей… и, облокотясь на стол, Полинька тихо плакала.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Пять часов вечера. Девица Кривоногова, неизменно рыжая и краснощекая, сидит в своей кухне перед кипящим, ярко вычищенным самоваром и усердно потчует чаем своего желанного гостя Афанасия Петровича Доможирова и его любезного сына. Катя и Федя притаились в углу и жадно наблюдают, как красноухий Митя, тоже в халате, как его родитель, раздвинув ноги и нагнувшись к столу, с шумом втягивает в себя горячий чай с блюдечка. Лицо хозяйки сияет удовольствием. Она посматривает то на Доможирова, то на Митю с такой лукавой улыбкой, что, не будь она так полна, ее можно бы сравнить с русалкой. Но простодушный Доможиров ничего не подозревает: он спешит утолить жажду, возбужденную послеобеденным сном, и оканчивает уже шестую чашку вприкуску.

– Уж что ни говорите, Афанасий Петрович, – говорит девица Кривоногова, – а ваша квартира околдована! Ну, на что похоже? с неделю как билет прибит, сколько перебывало народу, а ни с кем не сошлись.

– Никто такой цены не дает, матушка Василиса Ивановна, а знаете, как-то не хочется спустить.

– Вот то-то дело холостое! Право, Афанасий Петрович, вам бы пора хоть для сынка в доме порядок завести. Да и вы, – хозяйка бросает на своего гостя кокетливый, взгляд, – какой же вы старик? посмотрите на себя.

Доможиров улыбнулся и случайно взглянул на самовар: на выпуклой, лоснившейся поверхности его отражалась такая безобразная фигура, что Доможиров скорчил гримасу, чтоб увериться, точно ли то было его отражение; к ужасу его, и безобразная фигура сделала такую же гримасу. Доможиров отвернулся и плюнул.

– Ну, какой я жених? – сказал он с досадой. – Куда мне думать о хозяйке?

– Эк, заладил одно: стар да стар! Кому же, как не старику, и нужна хозяйка?

– Моя Мавра все сможет сделать, – заметил Доможиров и с умышленным стуком опрокинул чашку; но разгоряченная хозяйка не заметила, что гостю следует налить еще.

– А, небось, квартиру не сумеет отдать? – возразила она с презрительной гримасой.

– Да разве кто может отдать квартиру, когда жильцы не дают настоящей цены?

– Да я, например, – гордо отвечала хозяйка.

Доможиров с удивлением посмотрел на нее.

– Почем ходила квартира сначала? – спросила она,

– Девятнадцать рублей в месяц, – проворно отвечал Доможиров.

– А потом?

– Двадцать пять.

– Ну-с, а когда вы набавили?

– Повздорил сначала; а дал.

– А знаете ли, почему вам дали так дорого?

– Потому что квартира хорошая.

– Скверная! – с жаром возразила хозяйка. – Да, сердитесь не сердитесь, мне все равно. Я люблю правду, Афанасий Петрович! Не будь моей красотки, так ваша квартира никогда бы больше девятнадцати рублей не ходила… Так и быть, я вас научу…

– Научите, матушка Василиса Ивановна.

– Вы сбавьте цены сначала да отдайте холостому… слышите: холостому, а не женатому! Станет торчать у окна, как прежний, так и набавьте! Сердечко заноет, так все даст.

Доможиров с благоговением слушал хозяйку.

– А что вы думаете, – сказал он радостно, – и вправду так!.. Она такая красивая: жаль только: похудела, как женишок уехал.

– Похудеешь! – злобно возразила хозяйка, лицо которой в одну минуту покрылось синими пятнами. – Похудеешь, как бросил, да еще в таком положении, что стыдно будет в люди показаться!

– Эх нехорошо про честную девушку так говорить! – заметил недовольным голосом Доможиров.

– Честная! честная! – запальчиво подхватила Кривоногова: – небось, одного успела спровадить, того и гляди другой явится. Что, я слепа, что ли? не вижу, как башмачник то и дело к ней бегает, шьет ей такие фокусные башмачки… с боку надевать, что ли, их нужно? Я увидала, да и спроси: "Кому это?", покраснел и говорит: "На заказ". Я себе думаю: постой, немчура, погляжу… В воскресенье она пошла к обедне, глядь: ноги точно щепки, и фокусные башмаки надеты; а… это что?