Ракеты и подснежники

Увлеченные, мы не заметили, когда в канцелярию вошел майор Молозов. Увидел его первым я: в густом сумраке длинной комнаты замполит стоял у двери, -- вероятно, уже несколько минут, не решаясь прервать наше занятие. Вид у нас был деловой; байковая скатерть, покрывавшая стол, сбилась, на ней валялись исчерченные листки из блокнота.

-- Идет ученый спор? Не темно? На улице день не день, снова мокрятина. В апреле, говорят, земля преет. -- Он остановился возле Незнамова. -- А вы -- на стажировку? Очень хорошо. Думаем, поможете нам.

-- У вас тут свои почти инженеры, -- Незнамов кивнул в мою сторону. --Кстати, идеи прибора, на мой взгляд, стоящие.

-- Да? -- в голосе Молозова, как мне показалось, вдруг прозвучало недоверчивое изумление. -- А мы считаем не только идеи, а и то, что уже сделано Перваковым, очень важным и крайне нужным.

-- Разумеется, и я это имел в виду, -- поспешно согласился Незнамов, переводя взгляд с Молозова на меня, и тряхнул головой, откидывая золотистые волосы назад.

-- Так, так, -- душевнее произнес майор. -- Договорились.

Я взглянул на часы. С Незнамовым мы, оказывается, проговорили не мало: через пятнадцать минут на позиции начинались мои занятия. Я поднялся, и, пока Молозов рылся в шкафу, доставая обещанную для меня литературу, мы с Незнамовым условились работу начать прямо со следующего дня.

Я торопливо вышел из казармы. В лицо секла острая, холодная изморось, низкие серые тучи плыли над крышей казармы и молчаливой тайгой. За осинником не было видно ни позиции, ни леса. Жидкая грязь чавкала, брызгами разлеталась из-под резиновых сапог.

У меня возникло какое-то противоречивое чувство к Незнамову. Только сейчас понял, что мое согласие на работу с ним прозвучало в канцелярии сухо. Рисуется? Показывает свою ученость? А может, напраслину, Перваков, возводишь на человека? Просто завидуешь, что он больше знает и говорит порой непонятные слова? Так он почти инженер, слушатель пятого курса академии! А может быть, в тебе говорит уязвленное самолюбие, которое испытал из-за своих резиновых грязных сапог и шинели?

"Идеи прибора стоящие..." Почему майор Молозов недоверчиво отнесся к этим словам, а тот поспешно, кажется даже смутившись, согласился с оценкой замполита?.. А не кажется ли тебе, товарищ Перваков, что ты начал усложнять? Глупо и не нужно? В конце концов, приехал человек, с желанием берется помочь -- чего еще надо? И если для общего дела будет польза, то, считай, все выиграли.

Незнамова поселили в маленькую комнатушку, пустовавшую в квартире "холостяков". Вечером я видел, как два солдата во главе со старшиной Филипчуком перетаскивали из казармы в домик солдатскую кровать и матрац. Коренастый старшина сам тащил кроватные спинки. Туго набитый сухим сеном матрац даже не прогнулся на плече солдата.

Появление в нашем лесном гарнизоне Незнамова оказалось значительным событием. О встрече с ним я не хотел широко распространяться и рассказал только Юрке Пономареву. Но после обеда, до занятий и в перерывах, на позиции о стажере уже заговорили.

Техники подходили, интересовались, отпускали шутки.

-- Значит, приехал? Ученый, бакалавр!

-- Ну, теперь пойдет у тебя с прибором как по маслу -- не остановишь!

-- Как он... приезжий-то, Костя? -- допытывался Стрепетов. За Славкой водился грешок: был он любопытен. Офицеры обычно подтрунивали над этой его слабостью.

-- Говорят, красив как бог -- хоть в икону вставляй! -- подхватил, озорно поводя глазами, другой офицер-стартовик. -- Вот бы, Слава, тебе в коллекцию над кроватью повесить рядом со "святым семейством"!

Он хохотнул, но его не поддержали, и только Стрепетов насупился, проворчал в ответ что-то себе под нос.

-- Красив -- это витрина, а что еще в магазине -- посмотрим! Инженером пусть покажет себя, -- отозвался Ивашкин, вытирая платком слезящиеся глаза. С тех пор как его официально объявили кандидатом в академию, он стал еще более сосредоточенным, вдумчивым. Ничего не скажешь, тоже ведь будущий инженер.

-- Знаем таких, -- брюзгливо проронил Буланкин, --звезд ученых насшибают, а паяльник не представляют, с какой стороны держать! Небось со школьной скамьи -- и в академию!

-- Что вы на него напали? Человек нормальный -- не черт: без рожек и копыт! Как женщины судачите.

Это сказал Юрка Пономарев. Махнув рукой, он зашагал торопливой, покачивающейся походкой на позицию, скрылся за кабинами. На него никто не обиделся. В этот день ему снова не повезло: забарахлил передатчик. На дверях его кабины опять белела картонная табличка: "Посторонним вход категорически воспрещен!"

Офицеры встречали Незнамова с явным морозцем. Здесь вступил в силу неумолимый закон людей, связанных со сложной техникой: к новому человеку они относятся настороженно и "своим" не признают, пока не покажет себя в работе. Для них безразлично, кто ты: техник, инженер, начальник. И хотя Незнамов был всего-навсего стажером, по сути дела посторонним человеком, но и по отношению к нему теперь действовал этот закон.

Однако было и другое. Дивизион наш считался неплохим и по боевой готовности, и по уровню подготовки. Нередко нас отмечали на совещаниях и в приказах. Мы даже успешно соревновались со своим правофланговым соседом и надеялись к концу полугодия праздновать победу. Хвалили нас и за то, что без инженера, которого нам до сих пор не прислали, вполне справлялись с делами. Главным же в этих делах была техника, на ней надо работать, ее надо систематически настраивать, проверять, -- словом, поддерживать в постоянной боевой готовности. Первую скрипку тут играли мы, техники, нам ставились в заслугу общие успехи. Мы гордились этим, считали себя "бородатыми", опытными людьми и, конечно же, не могли допустить и мысли о превосходстве какого-то Незнамова! Пусть, мол, знает: нас голыми руками не взять. Чего доброго, еще начнет поучать этот гость, щеголь с усиками, в обмундировании с иголочки!.. А здесь не городские проспекты, не асфальт: тайга кругом, грязь. Всех "тротуаров-то" по треугольнику -- казарма, домики, позиция -- меньше километра. Тут приходится вот так: на ноги -- резиновые сапоги, поверх шинели -- плащ-накидка. Какой уж офицерский вид! От нас в Москве шарахались бы в стороны, не говоря уже о той "любви", какой воспылали бы к нам военные патрули! И потом -- это не академия, где шесть часов отсидел в аудитории чин чинарем, потом конспекты в портфель -- и айда куда глаза глядят: свободен! Каждый из нас, от солдата и до подполковника Андронова, вынужден сидеть возле техники, в кабинах, у пусковых установок с утра до позднего вечера. Нам только снятся семь официальных рабочих часов! И вовсе не потому, что такая "установка"! Просто не получается. Глядишь, неожиданно что-то где-то в этой махине, в плотно заставлявших кабины шкафах случилось, -- ну и, считай, вдребезги все твои благие намерения! Вытаскивай пробник, вольтметр, подкатывай осциллограф, раскрывай схему-простыню -- начинай все сначала: отыскивай, проверяй, настраивай! Где, в каком шкафу, блоке болячка? И какая после захватывает радость, какое счастье, когда найдешь болячку, отыщешь, вылечишь, испытаешь силу власти над техникой! Так бы обнял все -- и операторов, и ее, эту аппаратуру.

Из нагретой кабины выйдешь, глотнешь смолистого воздуха, почувствуешь -- пьяный, и расставленные на позиции кабины в темноте различаются смутно: уже вечер. А перед глазами все еще, словно бесконечная лента, плывут, исчезая и вспыхивая, бесчисленные красные точечки-глазки накалов ламп, возникают жгуты монтажных проводников, голубоватыми змейками извиваются синусоиды... И даже в постели, пока не забудешься сном, не оставляет думка: "Нагрянет ночью комиссия, объявит контрольную проверку боевой готовности... Как сработает аппаратура, вся станция?" И все равно мы ее любим, это точно, хотя спроси каждого из нас об этом, он вроде бы равнодушно скажет: "А чего? Делаем железно, и только". Но не верьте этому. Это рисовка. Любовь у нас к ней нелегкая, но ведь говорят: чем она труднее, тем слаще...