Избранные произведения. Том 2

— Так ты, значит, полюбил Сирануш за то, что ее зовут так же, как твою бабку? — суживая глаза, спросил Ашот.

Айрапет только покраснел и так взглянул на Сирануш, что она в ту же минуту нагнулась над столом, переставляя в полном порядке стоящую еду и посуду.

Все уселись, на чем могли, вокруг стола, а Айрапет принес глиняный кувшин с вином.

— За здоровье молодых, — сказал, вставая, парон Костя, — пусть жизнь их будет долгой и счастливой!

— Я уже пожелал им состариться на одной подушке, — вставил Ашот.

Костя строго взглянул на него и выше поднял кружку с вином.

— Поломанная бурей виноградная лоза дает сильные юные ростки, — продолжал Костя. — Так и наш народ. На сотни верст кругом страна наша усеяна костями близких наших. Но тем сильнее мы, живые, хотим жить, бороться и работать. Айрапет коренной здешний житель. Немного уцелело таких, как он. Посмотрите на него: крепкие плечи, упрямый лоб, синие глаза. Посмотрите на Сирануш…

— Не надо! — воскликнула она, закрывая лицо рукавами.

— Пусть кругом здесь колосится спелая пшеница, когда ты будешь матерью. Когда земля принесет жатву, ты родишь Айрапету сына. За счастье будущего поколенья!

— Джан-гюлюм! — потребовал Артавазд, и Мосьян, склонив голову на плечо, начал эту песню. Бас Вагаршака в припеве сплелся с тенором Ашота. Дирижируя короткими руками, парон Костя покрыл их голоса сочным, густым баритоном. Робко, но чисто запела Сирануш. Песня вольно неслась к высокому, открытому небу:

Мосьян уверенно начал новый куплет:

Уже спевшийся хор подхватил:

Мосьян умоляюще продолжал, уставив глаза на Сирануш:

Поднимая мольбу до требования, загремел хор:

надрывался Мосьян, прерываемый хором:

и рыдающим тремоло [10] закончил:

Окрепший вокруг баритона Кости хор закончил:

— У гостей стаканы пустые! — тихо сказал Айрапет Сирануш, у которой щеки зарделись. — Чего же ты стыдишься? Ведь ты уже у меня в доме!

Она гибко нагнулась, подняла кувшин с пола и налила вино.

Парон Костя постучал кружкой о доску стола и таинственным шепотом начал:

Приглушая голоса, хор ответил:

Округляя глаза, как будто он рассказывал страшную сказку детям, парон Костя продолжал:

Прислушиваясь к его тону еще тише, как будто убаюкивая, хор продолжал:

С молодым задором парон Костя поднял голос:

Хор подхватил:

и замер.

поднимая кружку, почти прокричал парон Костя, и голос его утонул в веселье хора:

— В каждом армянине живет поэт, — задумчиво сказал Ашот.

— Верная пословица, и ты напрасно думаешь, он она тебя не касается! — утешил его парон Костя.

— Эх, кяманчу [11] бы сюда! Зурначей! — затосковал Пахчан.

— Ашугов! — мечтательно добавил Артавазд.

— Ты же сам поэт, значит, ашуг!

— Поэт и сын поэта!

— Я драматический поэт, — покраснев, разъяснил Артавазд, — я пишу драмы.

— Желаю тебе долголетия отца твоего. Пусть судьба твоя не будет так драматична, как судьба многих наших ашугов! — взволнованно сказал парон Костя:

— Кто это сказал?

— Саят-Нова! [12] — раздалось несколько голосов.

— Вы знаете, как он погиб. Воины персидского хана Ага-Махмуда вытащили престарелого ашуга из храма, где он заперся с народом, и растерзали его.

— Но ашуг Дживани [13] умер своею смертью, — заметил Ашот.

— А ты помнишь, что значит его имя? Горемычный! Жизнь его была мученьем. Хуже персидских солдат были для него царские городовые! Пристав 6-го участка города Тифлиса, Глебов по фамилии, запретил ему садиться и останавливаться на улице, потому что вокруг него тотчас собиралась толпа. Не смея взять ашуга, он не раз арестовывал его кяманчу, и Дживани посылал своего сына в участок выручать свою верную подругу.

— Это потому, что он пел:

воскликнул Артавазд.

— А Даниэл Варужан [14]? А Сиаманто [15]? — глухо сказал Вагаршак, — оба они погибли во время прошлогодней резни.

Пустота молчания грохнула в комнату, как на дно колодца, из потемневшей высоты неба.

— Я знал Даниэла, — продолжал Вагаршак, принимая печаль всех глаз в свои глаза, — его жизнь — это свеча, зажженная от костра, на котором горит армянский народ. Он родился в крестьянской семье, в селении Бргник, в Сивасе. Семья была так бедна, что отец уехал на заработки в Константинополь. Даниэл не знал своего отца до двенадцати лет. А двенадцать лет ему исполнилось во время Зейтунской резни. Он ребенком видел этих горцев наших, которые у самой природы, в неприступных скалах искали защиты от осадной артиллерии Эдхема-паши. Он ребенком видел их героизм, их гибель. Ему грозила участь всех детей Зейтуна, но его увезли в Константинополь. В большом городе этот пастушонок, этот маленький пахарь стал искать отца и нашел его в тюрьме. Я не знаю, кто ему помог, но он попал в Венецию, в колледж мхитаристов [16]. Потом окончил университет в Генте, в Бельгии. Страдания родины наполнили его сердце песней. Мастерство Эмиля Верхарна помогло ему переложить эту песню в слова: