Потревоженные тени

Мы стояли довольно далеко от неё, через весь зал, у противоположной стены, и не могли видеть и за расстоянием и за полутьмой, бывшей в зале, плачет ли она, но белый платок у нее был в левой руке, и она его не покидала. Мы с сестрой, разумеется, не столько молились, как смотрели на нее, так что Анна Карловна несколько раз говорила нам:

— Не смотрите, лучше молитесь богу, чтобы завтра стало лучше Лидочке.

И мы принимались молиться, просили бога, чтобы он помог Лидочке, и потом опять смотрели на бабушку.

С нами вместе — входили один по одному из дверей в переднюю — набралось в зал много народу из дворовых, а из дверей в гостиную вошли в зал женщины разного звания, жившие у нас в доме, и все, несомненно, молились и за себя и за Лидочку, чтоб ей завтра стало лучше.

Кончилась служба, все начали подходить к кресту, сперва бабушка, потом отец, матушка, мы и т. д.

Когда священник разоблачился и остался в рясе, к нему подошли бабушка и отец и стали его о чем-то просить.

— Да как же быть, помилуйте, Аграфена Ниловна, как же это, разве это можно забыть? Завтра же я и помяну за обедней и потом молебен отслужу в церкви, — говорил священник.

Священника оставили пить чай, зал осветили, и все приняло обыкновенный вид. Только оставшийся в комнатах запах ладана напоминал, что сейчас здесь была всенощная. Бабушка по окончании службы, переговорив с священником, сейчас же ушла к себе или к Лидочке, и мы ее уже не видали ни за чаем, ни во весь остальной вечер.

Доктора во время чая расспрашивали, в котором, по его мнению, часу должен наступить кризис. Он отказывался дать точный ответ на это, ссылаясь на то, что так точно определить невозможно, приблизительно через столько-то суток по начале болезни.

— Она когда заболела? — спросил он. — Ведь никто не знает, в котором часу? — сказал он.

— Нет.

— Ну так как же я скажу?

— Да надо считать с того часа, как он схватил ее и потащил к себе в экипаж.

— Это часов в семь было?

— Нет, в восемь. Они все гуляли в саду, за ней пришла горничная и сказала ей, что ее зовет Аграфена Ниловна и что она у калитки садовой ее дожидается, которая выходит за угол. Она только подошла, видит, что ни Аграфены Ниловны и никого тут нет, и хотела уж назад идти, как вдруг он кинулся, схватил ее, вскочил с ней в тарантас, который тут же стоял за углом, и лошади поскакали... Это часов в восемь было, уж стемнело почти... С ней сразу, должно быть, и сделался припадок... Надо с того времени и считать начало болезни...

— Но, однако ж, утром, на рассвете, когда ее отбили у него мужики, она кричала, звала о помощи. Барсуковский управляющий, который ее отбивал у него, прямо говорит, что она в памяти была; плакала, рыдала, но в памяти все-таки была...

— И у отца Павла — он сам мне рассказывал, — заметил священник, — когда ее к нему доставили, она тоже была в памяти...

Когда в этот вечер мы прощались с матушкой, чтоб идти спать, она сказала нам:

— Ну, идите, ложитесь. Помолитесь хорошенько, чтобы Лидочке завтра было лучше. Завтра большой для нее день. От завтрашнего дня все зависит...

И мы, я помню, горячо молились...

VII

Когда я проснулся на другой день, все уже встали: очевидно, утомленный впечатлениями вчерашнего вечера, я крепче обыкновенного заснул и проспал, а меня забыли разбудить.

— Что Лидочке? — спросил я няньку, пришедшую меня будить, когда я уже сам проснулся.

— Да ничего пока, — как-то нерешительно сказала она.

— Не лучше?

— Нет, ни-ни...

Когда я пришел в столовую пить чай, там уже все отпили и никого не было. Нянька наливала и мне чай.

— А где же все?

— Да уж все разошлись.

— А мама?

— Они там...

— У Лидочки?

— Да где же больше.

— А Соня где?

— Они в саду, должно быть, с своей нянькой.

— А где же Анна Карловна?

— Анне Карловне некогда... Они там... с маменькой и бабушкой: помогает им.

Нянька, очевидно, говорила и чего-то не договаривала. В доме всем было уж не до нас. Поэтому и я проспал, никто меня не будил, и все куда-то разошлись.

Нянька отвела меня, когда я напился чаю, в сад, туда, где была и сестра с своей нянькой, передала меня ей, а сама, что-то переговорив вполголоса с сестриной нянькой, сейчас же ушла в дом.

— Ей хуже, должно быть, — сказал я сестре.

— Что ж поделаешь, видно так уж богу угодно, — ответила ее нянька, — не умолили господа.

— Значит, ей хуже! — воскликнул я.

— Бред начался...

— Стало быть, она умрет?

Нянька ничего не отвечала, только вздохнула.

И у меня вдруг подступили к горлу, сдавили его слезы, нижняя губа нервно задрожала, и слезы ручьями потекли из глаз, как текут из глаз они только у детей. На меня глядя, и сестра заплакала.

Нянька принялась нас утешать, говорила, что еще ничего не известно, что все бог, что, может быть, ей станет лучше.

В это время ударили в колокол, и начался благовест к «достойной» [19].

— Лучше помолитесь, чтобы ей бог помог, — сказала нянька и начала креститься.

И мы стали с сестрой на колени тут же, под солнцем, на траве, в куртине, где сидели, и начали молиться на кресты церкви, которые виднелись вместе с вершиной колокольни и горели на солнце...

Глядя на нас, и нянька начала вместе с нами молиться...

Это было недалеко от дома, и из окна было видно нас.

Бабушка, подошедшая в это время за чем-то к окну, увидала нас, поняла, в чем дело, и, говорят, разрыдалась чуть не до обморока...

Когда мы в двенадцать часов пришли в дом к завтраку, вышедшая к нам матушка, вся в слезах, горячо поцеловала нас обоих в голову, долго смотрела нам в глаза и потом гладила рукой по волосам.

— Лидочке хуже?

— Хуже... — отвечала коротко матушка.

На глаза ей опять набежали слезы. Мы тоже опять расплакались с сестрой.

Ужасный, томительный был этот день. Нас то уводили в сад, то приводили зачем-то опять в дом. Чувствовалась какая-то пустота, все ходили с постными лицами, ходили даже и в отдаленных комнатах на цыпочках, точно и отсюда она могла слышать.

Повар на кухне рубил котлетки, и в открытые в доме окна доносился резкий стук ножей.

— Подите, скажите ему, чтобы потише... Пускай закроет окна в кухне, чтобы не было слышно, а то точно барабан какой-то, — сказала матушка кому-то из прислуги.

Выходя в сад с балкона, сестра Соня заметила мне:

— Сирени-то уж ни одной нет в цвету — вся отцвела. А помнишь, Лидочка-то была какая в венке?..

Сирень, действительно, стояла с голыми, сухими прутиками на концах веток, где еще недавно были всё белые и сизые цветы.

На третий день, на рассвете, Лидочка скончалась. Нас, как мы только встали, с утра увели в сад и для чего-то не пускали оттуда в дом и не велели говорить ничего о Лидочкиной кончине.

— Но отчего же нельзя нам в дом? — спрашивали мы, догадавшись о роковой причине.

— Нельзя...

— Да отчего? Верно, Лидочка умерла?

Нам говорили противное, но до того как-то нерешительно и до того рассеянно, что мы уж почти не сомневались, что это так и есть.

Нам и завтрак принесли в сад, на подносе, и мы ели, сидя на ковре, разостланном прямо на траве.

Очевидно, и лакею было запрещено нам говорить, потому что когда я его спросил, он мне ответил как-то скороговоркой и точно он знал, что я его спрошу:

— Никак нет-с.

Я не знаю, для чего это делалось, потому что, придя в дом к обеду, мы все равно узнали всю горькую правду.

В доме были уже попы, из церкви привезли большие серебряные подсвечники, которые обыкновенно стоят перед местными образами. Все женщины и горничные ходили в черных коленкоровых платочках на плечах, а у некоторых они были обшиты уже и белым.

Про бабушку говорили, что она ничего, перенесла потерю сравнительно легко, так, как не ожидали, только она как-то точно одеревенела... Не плачет, а сидит все и молчит. Посидит-посидит, пойдет опять к столу, на котором лежит совсем уже убранная, одетая так, как ей ложиться в гроб, Лидочка; постоит перед ней, возьмет ее за руку, потом опять уйдет. Доктор, которому теперь нечего уж было делать, под каким-то предлогом сам не уезжал, а все советовал матушке успокоиться.