Рассказы

   И он стащил с себя кацавейку и положил ее на приступку; под кацавейкой на нем была овчинная прижимка и синяя рубаха.

   -- Груди-то у меня тепло, только вот коленкам холодно, да ноги вот словно затекли, крепко я их оборами стянул.

   -- Разуйся; на, я тебе свои валенки достану, а чуни-то на печи посушу.

   -- Давай, это дело хорошее, ногу в тепло, славно.

   Старик сел на коник и стал развертывать оборы. Бабушка послала меня на печку за валенками ему, а сама села на лавку и, качая головой, заахала:

   -- Ведь вот дивушко-то дивное!.. Где бы кто подумал, что ты как снег на голову свалишься? Другое время сны какие-нибудь видишь, а теперь и во сне-то ничего не снилось... Ах ты, батюшки мои!..

   -- Не стукнул, не брякнул, а гость подошел! -- пошутил старик.

   -- Как ты только нашел нас, али спросил кого?

   -- Никого не спрашивал, а шел прямо, и все тут. По липе напротив да по коньку на избе и узнал. Новые-то избы все с захмылом, а эта на старинный лад.

   -- Все она у нас та же, из которой ты пошел. Григорий вон отделился и новую выстроил, Ликсей тоже в другую хоромину переселился... а нас в старой оставил.

   Бабушка всхлипнула и расплакалась.

   -- Что ж, помер?.. -- спросил старик.

   -- Годов восемь уж, с весны девятый пойдет.

   -- Царство ему небесное! А дядя Парфен?

   -- Тоже богу душу отдал.

   Старик стал поминать еще какие-то имена, мне совсем неизвестные. Бабушка отвечала ему. Старик, вздохнув, проговорил:

   -- Знать, моя только смерть заблудилась. Эх... хе... хе!... И он глубоко вздохнул и сразу опустился весь.

   Опять наступило молчание. Немного спустя старик снова поднял голову и стал расспрашивать:

   -- Сколько у тебя было детей?

   Бабушка стала рассказывать, старик слушал ее, понурив голову. Вдруг бабушка спохватилась и воскликнула:

   -- Что ж я тебя словами-то, угощаю, о другом-то забыла. Ты небось поесть хочешь?

   -- Да, пожевать чего пожевал бы: я сегодня еще ничего не ел.

   -- Садись к столу-то, я тебе сейчас соберу. Степка, умывайся и ты садись с дедушкой. Это ведь дедушка тебе, родной дядя твоему отцу.

   Я умылся и сел за стол, но мне совсем не хотелось есть. Я глядел на пришедшего к нам неожиданно дедушку, слушал его слова, -- вспомнил рассказы про него про молодого, и, сам не знаю почему, в сердце мое закралось чувство небывалой грусти. Чувство это все более и более росло и так сжало мое сердечко, что я уже не видел свету. Бабушка, заметив, что я не ем, вдруг проговорила:

   -- Что ж ты-то, дурашка?

   Вместо того, чтобы мне приняться за еду, я вдруг горько заплакал. И бабушка и дедушка Илья очень этому удивились. Дедушка Илья проговорил:

   -- Это он меня боится, глупый! Погоди, меня нечего бояться, мы с тобой такими приятелями будем, что нас водой не разольешь.

   Поевши, дедушка Илья полез на печку и улегся там.

   -- Вот это хорошо, -- сказал он, -- погреются мои косточки... Ох, косточки, косточки, много они видели на своем веку!..

   -- Ты давно из солдат-то? -- спросила бабушка.

   -- Давно...

   -- И на войне был?

   -- В севастопольскую войну был, только не в Севастополе сидел, а с туркой дрался.

   -- Что ж ты после солдат-то домой не пришел?

   -- Не время было, должно: захотелось свет поглядеть да себя показать.

   -- Много ты видел на свете?

   -- Будет с меня, по степям ходил, в казатчине жил, в остроге сидел, всего тяпнул, только добра не нажил, а остался под старость яко наг, яко благ.

   У дедушки пересекло в горле, и он умолк. Он молчал несколько минут, потом глубоко вздохнул, и стал кидать кое-какие слова бабушке. Он спрашивал, какие были в последнее время господа, как объявили волю, как устраивались после воли. Бабушка все ему говорила. Дедушка наконец спросил:

   -- Что ж народ-то, какой жистью больше доволен: что прежде была али теперь?

   -- Теперь, знамо, вольготнее, что говорить, только угодья нет. Если бы тогдашние угодья...

   -- Нешто не всю землю-то отдали мужикам?

   -- Где всю! Больше чем третью часть отхватили, да еще самые хорошие места. Помнишь мелкий лес, мы ведь весь его косили? А княжий-то лужок да дорожный огорок? А теперь все это господам отошло, а у нас осталась на поле глина, а по ручьям острец. Бывало, в покосы-то и сараи набьют кормом, и копен накладут, а нонча накосят -- и видеть нечего; кто купит нешто, у того побольше.

   -- А за землю плату-то положили?

   -- Как же, неужели задаром?

   -- Это, значит, волю дали!.. Ха-ха-ха!.. -- злобно засмеялся дедушка Илья и поворотился навзничь. Он перестал задавать бабушке вопросы и умолк.

   -- Ты, може, спать хочешь, так усни, -- сказала бабушка.

   -- Пожалуй, усну, -- молвил дедушка и глубоко вздохнул.

   Бабушка приумолкла и отошла в угол; я оделся и побежал на улицу.

   Когда я вернулся с улицы, дедушка Илья все еще спал, бабушка сидела на лавке и починяла отцовскую рубашку. Я спросил, на что эта рубашка; бабушка отвечала, что дедушке Илье.

   -- Что же, этот дедушка-то у нас будет жить?

   -- У нас.

   -- Что же он будет делать?

   -- Тебя грамоте учить.

   -- А он не сердитый?

   -- Как будешь стараться.

   Бабушка вдруг поднялась с места и проговорила:

   -- Ну, ты посиди маленько дома, а я к дедушке Григорию пойду, скажу им, какой к нам гость-то пришел; може, придет навестить.

   -- Ну, ступай.

   Бабушка накинула на себя одежину и ушла. Она ходила долго; когда она пришла, то видно было, что она не в духе.

   -- Что ж ты дедушку Григория не привела? -- спросил я.

   -- Пойдет твой дедушка Григорий! Только услыхал, затрясся весь: боится, на его шею не навязался бы; не бойся, не навяжется: проживет как ни на есть у нас.

   Вскоре после этого дедушка Илья проснулся; он поднял голову, свесил ноги и закашлялся. Он долго кашлял, насилу перевел дух и сказал:

   -- Вот он сколько годов так мучит, то ничего-ничего, а то вдруг как нахлынет, того гляди, глаза на лоб выпучишь.

   -- Где же ты его подхватил?

   -- Где-нибудь простудился. Ноги, руки вот ломят, да он донимает...

   Дедушка Илья тяжело дышал. Он весь опустился. Давеча он казался бодрее и крепче, а теперь стал вялым, с тусклыми глазами. Кряхтя, он спустился с печки, подошел к конику, сел и опустил голову.

   -- Что это, мне слышалось, вы Григорьево имя поминали? -- спросил он.

   -- Поминали; я ходила к нему, о тебе сказывала.

   -- Ну, что ж он?

   -- Ничего. Бабы говорили, чтобы ты пришел к ним.

   -- Ты говоришь, они хорошо живут?

   -- Первыми из деревни. Он бурмистром ходил, а теперь сын в Москве в артели, а он по дому торгует.

   -- Вас-то он не покидает?

   -- Нам он теперь чужой. Что ж ему об нас заботиться, мы ведь разделились по согласию.

   Бабушка, видимо, старалась, как бы не сказать про дедушку Григория чего-нибудь дурного; но дедушка Илья по тону догадался про все. Он вздохнул и спросил:

   -- Неужели не выручает?

   -- Кой-когда не оставляет, знамо, в долг.

   -- Ну, еще бы! Торговому человеку нешто можно помочь оказывать, -- в убыток. Эх, хе, хе! Вот все так... Наш брат как залез в богатство, так забыл и братство... Все так...

   Бабушка оборвала неприятный разговор и стала собирать обедать; после обеда дедушка Илья сказал:

   -- Ну, что же, малый, веди меня к дедушке Григорию, показывай, где он живет.

   -- Сходите, сходите! -- проговорила бабушка. -- Только не принимай ты к сердцу, если он худо с тобой обойдется. Бог с ним, видно, он уж такой человек.

   -- Да уж перенесу все, мы не такие виды видали, -- проговорил, горько улыбаясь, дедушка Илья.

XIII

   Дедушка Григорий жил на том конце деревни, который упирался в речку. У него было две избы, между ними широкое тесовое крыльцо. Крыты избы были хотя и соломой, но под щетку, прочно и гладко. Дедушка держал много скота, и скот у него был отменный изо всей деревни. Все у него было лучше, чем у людей. Полосы его в том же поле породили против людей вдвое-втрое; куры неслись чуть не круглый год, овцы скорей плодились. Дедушка хозяйство любил и только и занимался что им, хотя сам мало работал. У него круглый год жили работник с работницей, а в покос и жнитво работали толокой, или за какое-нибудь одолжение, или просто за вино. Работнику с работницей у него доставалось. Никто у него больше года не жил. Жаловались на строгость и скупость его. Скупы в семье дедушки Григория действительно были все на подбор. Они боялись, как бы работники у них не прогуляли часу, не съели лишнего куска. Из-за этого они и хлеб пекли невкусный. Они каждый день пили чай, но работникам выдавали к чаю только по одному пиленому куску сахару и чай наливали такой жиденький, про который говорили в шутку, что сквозь него Москву видно. В избах у них стояла грязь, в теплушке бродили ягнята, телята, хрюкал поросенок. Тут же на стенах висели хомуты, кисла лохань с помоями для скотины. Тараканов и клопов у них всегда было хоть пригоршней греби. Только передний угол отличался тем, что был уставлен образами и под праздник перед этими образами горело несколько лампад, -- так только во всей деревне водилось у них одних.