Смерть Вазир-Мухтара

Тебе ж пропитание достать нужно будет. Он смотрел на прапорщичьи ноги. - Продашь, пожалуй. Нет, лучше я тебя в яму посажу. Здесь ямы хороши. Посидишь годка два и подохнешь. Посадить тебя разве в яму? Дед тебя по-раскольницкому отпоет. Не то попа позвать можно. Но прапорщик молчал. Белобрысое существо с яркими домашними веснушками, российский прапорщик Евстафий Васильевич Скрыплев прислушивался к словам Самсона, как к словам, не относящимся к нему. Словно он попал на театр, и там шло представление: переодетый ханом мужик ругал кого-то. Случайно кто-то это и был он сам. Персидские ямы, оскорбление: старого отца звали куроводом, какие-то рыбьи меха - все путалось у прапорщика, у Евстафья Василича Скрыплева, у Сташи. - Зейнаб зови, - сказал Самсон лениво. Вошла Зейнаб и стала почему-то у двери. Самсон оглядел ее и усмехнулся. - Не нагуляла еще брюха. Ничего. Зейнаб на него глядела очень ясно. - Твой муж уезжает отсюда, - сказал он по-персидски. - К себе домой. Ты у меня жить будешь. Перебирайся в андерун. Сегодня же. Зейнаб не заплакала, не испугалась. - Ты поняла? Муж твой хараб. Я другого тебе мужа найду. Не плачь. Она и не плакала. - Моя вина, - сказал по-русски Самсон, - загубил девку. Он не подозвал ее и не приласкал. Она опостылела ему почему-то сразу же после замужества. Она была его дочь, но ни разу после свадьбы она уже не проводила рукой по его лицу. - Что ж ты стоишь? Уходи, - он махнул рукой. - Я не хочу, чтобы муж уезжал, - сказала Зейнаб, - сделай так, чтобы он остался. - Уходи прочь. Самсон встал и показал ей кулак. Не хан стоял в комнате, а беглый вахмистр Самсон Яковлев. - Уйди! Зейнаб стояла так, как когда-то стояла ее мать-армянка, которую он убил, - подалась назад и не уходила. - Убью, сволочь! - крикнул Самсон. Он ударил ее кулаком в плечо, и, дрожа, потому что ничего уже не видел, а кулак ходил по своей воле, он вдруг разжал пальцы, схватил ее за волосы и бросил в дверь. Потом отшвырнул ее сапогом и прошел, топая, к скрыплевской половине. Он постоял у коричневой, обитой коленкором двери, сопя и тарахтя. У двери он остановился. Он сжался, подтянулся. Он метнул кулаком в дверь, как в пустое место. Дверь ничего, не поддавалась. Тогда, отступив с отвращением, так же все сжавшись, он медленно отошел от двери и стал бить стекла в галерее. Он метал кулаком в стекло, как в пустое место, и стекло разбрызгивало, как мису с водой. Дойдя до последней рамы, он сунул в нее локтем, потому что руки у него были окровавлены. Он стоял у конца галереи, там, где она выходила на балкон, и смотрел, как падает кровь с его рук. Капли вздувались на красной ладони, потом текли к пальцам и медленно, толстыми струйками падали с них. - Куроводы, - сказал он тихо.

14

Месяц уже истекал с того дня, как приехал он в Тегеран. Курур будет, кажется, выплачен. В сущности говоря, он был прежде всего честный и дельный чиновник. Хоть он и ругал Паскевича и Нессельрода, он уважал их все-таки. Потому и ругал, что уважал. Он, может быть, даже и был рад своему подчинению: