Семейство Тальниковых

– - Что ты, смирно сидеть не умеешь?.. Гляди, узел мнешь! -- закричала маменька…

Втиснувшись в испуге между узлов и сестер, я уж не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, но глаза мои бегали жадно и бойко. При виде золотистой цикории, густо покрывавшей поле, я невольно вскрикнула:

– - Ах, сколько цветов! Посмотри, Катя!..

Маменька спросила сердито:

– - Что такое?

Я не смела сделать ее участницей моей радости и молчала.

– - Я тебя спрашиваю, что там? -- повторила она.

– - Цветы, -- робко отвечала я, указывая на поле головой, потому что руки были у меня как связанные.

Маменька небрежно посмотрела на поле и сказала:

– - Вот дура, чему обрадовалась…

По мере удаления от города местоположение становилось красивей… Не смея говорить, я толкала локтем сестру Катю и глазами показывала ей на беспрестанно сменявшиеся предметы моего удивления и восторга…

Я до того глядела на дорогу, что голова моя закружилась.

– - Ах, Катя! Мы, кажется, едем назад? -- с испугом спросила я сестру.

– - Что ты? Разве не видишь, мы сейчас перегнали телегу?..

Я успокоилась и с нетерпением ждала увидеть дачу. Я воображала себе, что наша дача окружена лесом, море у самых окон, в лесу бездна цветов и ягод… Мы въехали в ворота, и маменька сказала:

– - Слава богу, скоро приедем.

Я очень удивилась, увидев такие же дома, как в Петербурге, только поменьше; изредка попадались деревья. Мы подъехали к низенькому двухэтажному домику с мелочной лавкой внизу. Я думала, что маменька хочет что-нибудь купить в ней, когда она закричала кучеру: "Стой! Стой! К лавке-то!.." Но когда она вслед за тем прибавила: "Ну, вылезай кто-нибудь!", я глядела во все глаза и не верила своим ушам… Мы все разом попробовали тронуться, но не скоро увенчались успехом наши усилия: из нас образовалось что-то целое, неделимое, с бесчисленным множеством глаз, носов и ушей… "Так вот что называется дача!" -- говорила я с отчаянием, осматривая жалкий домик и грязный двор, заваленный досками, бревнами и мусором, по случаю перестройки. Я чуть не плакала… Взбежав наверх, я еще более удивилась, увидев только две комнаты, маленькую кухню, в которой едва можно было повернуться, и еще комнатку, совершенно темную,-- вот и все!.. Значит, нам придется сидеть все с маменькой? Дрожь пробежала по моему телу…

– - Неужели, тетенька, мы и спать будем с маменькой?

– - Нет, спать будем в темной комнате, а здесь только пить чай и обедать.

– - Как! Мы будем обедать с ней вместе?..

В досаде и ужасе я стала упрекать тетеньку, что она хвалила нам такую гадкую дачу… Тетенька рассердилась и советовала мне замолчать: перегородка деревянная, как раз маменька услышит!..

Злая и печальная, неохотно присоединилась я к сестрам, которые мыли стаканы и чашки, за недостатком прислуги: с нами на дачу взяли только кухарку, нарочно для того нанятую. Не знаю как, из рук у меня выскользнул стакан и с треском разбился. В одну секунду маменька очутилась передо мной, -- ее карающая рука пришла в движение, каждый удар сопровождался словами:

– - Была ты дура, есть и будешь…

Тяжелей, чем когда-нибудь, показалась мне теперь такая обида. Я сильно почувствовала унижение и чуть явно не обнаружила перед маменькой моего негодования… В отчаянии ушла я в сени, плакала, смотрела в окно… какое-то волнение вдали удивило и развлекло меня; всматриваюсь и, наконец, вижу бесконечное пространство воды, которая совсем слилась с небом. Я открыла окно, и мне еще яснее представилось море. Забыв свое горе, смотрела я на дым, летавший по волнам, на птиц, черными точками мелькавших в дыму, на маленькие лодочки, которые то совсем исчезали, то снова показывались… Мне страшно захотелось ближе увидеть море, я кинулась на двор, искала выхода к морю… нет! Лавочник, скликавший своих кур, растолковал мне, что нужно сперва город пройти, потом на дорогу выйти, спуститься с горы, -- вот и будет море, а отсюда оно далеко… Я подбила сестер и Степаниду Петровну, и мы отправились смотреть море… Я шла впереди путеводительницей… Миновав дачи, мы увидели по одну сторону дороги лес, кинулись к нему: ни цветов, ни ягод, только песок да голые деревья! На другой стороне крутая гора; не задумавшись, взбежала я на нее, оставив сестер внизу; от непривычки к таким подвигам дух у меня захватило, но я забыла усталость, пораженная картиной, открывшейся пред моими глазами. Солнце играло в темных волнах, катившихся медленно одна за другой… Белые паруса летели, как исполинские птицы, пароходы гнались один за другим, оставляя за собою рябой и светлый хвост, в котором изломанные, рассеченные лучи солнца искрились и сверкали еще ярче… Сидя на вершине горы, я долго смотрела на море, и беспрерывное движение волн навело на меня грусть. Я вспомнила брата Мишу: может быть, он теперь, думала я, бежит по горам и прячется от черкесов… Я оглянулась кругом, мне стало страшно одной; кинувшись с горы, я кричала сестер. К счастию, они сидели невдалеке… Я сказала им, что с горы видно море и что оттуда лес лучше, чем снизу. Мы опять пошли на гору; еще раз мимоходом взглянув на море, я рискнула убежать в лес, но поминутно аукалась сестрам… Я воротилась домой с целым пучком цветов. Нас встретили не очень ласково.

– - Где изволили пропадать?

– - В лесу.

– - В лесу? Без спросу!.. И ты, Степанида, туда же, точно молоденькая!

Степанида Петровна все прощала своей сестре, но не намеки на зрелость лет: вспыхнула ссора…

На другое утро, побранив нас за чаем, маменька велела нам итти с ней купаться. Мне досталось нести кружку и мочалку, сестре Кате простыню, а Соне рубашку. Если бы связать все в один узелок, вышла бы ссора, кому нести, потому тетенька так и распорядилась…

Проходя улицы, мы горели со стыда: с каким-то странным любопытством смотрели на нас из окон дач разные головы, и мы слышали их замечания: "Ее дочери… неужели? Так дурно одеты… никак нельзя подумать…"

– - Слышишь ли, что про нас говорят? -- шепнула я сестре, толкнув ее локтем. -- Как-то мы назад пойдем?..

Маменька, ничего не подозревая, гордо выступала вперед, сопровождаемая дочерьми, которые не решались итти с ней рядом: так она была величественна! В строгом молчании прибыли мы к месту купанья, где, впрочем, кроме неустрашимой нашей маменьки, никто из дачных жительниц не купался: дорога была недалеко, и хоть мы, поднявшись на цыпочки и вытянув кверху руки, держали за кончики раскинутую простыню, когда маменька раздевалась, однакож… Распустив волосы, маменька картинно погружалась в морские волны. Следя за ней, я уверяла сестер, что мы нимфы, а она -- богиня и что хорошо бы нам превратиться в маленьких рыбок и уплыть от нее подальше в море… Но и тут беда: ведь и она, пожалуй, превратится тогда в щуку, догонит нас и окончательно проглотит. Мы шутили на берегу, а маменька ныряла… Нырнув раз, она долго не показывалась: я так испугалась, что чуть не кинулась в воду и невольно вскрикнула:

– - Маменька!

В ту минуту она высунула голову из воды; пронзительный крик мой долетел до ее слуха, и она закричала:

– - Что ты орешь?..

Еще сильней испугалась я неожиданного ее появления и грозного голоса. Сестры хохотали надо мной, а маменька, взбивая пену на большом пространстве, плыла ко мне, как морское чудовище, и когда она приподнялась, я отскочила в паническом страхе… Она повторила вопрос:

– - Чего ты орала?..

Я решительно потеряла способность говорить, и маменька своей ладонью, покрытой морскою влагой, коснулась моей бледной щеки, и на берегу моря, может быть в первый раз от создания мира, раздался звучный удар, и эхо повторило его несколько раз, будто радуясь новому звуку…

Обратное шествие совершалось тем же порядком, и те же замечания из окон преследовали нас.

На другой день я начала хромать и тем избавилась, может быть, от новых ласк маменьки. Сестры злились на меня и досадовали, что раньше не придумали тоже какого-нибудь предлога не ходить на купанье… Иногда вечером маменька брала нас гулять в сад, где играла музыка. Тут я окончательно терялась, бог знает отчего сталкивалась почти с каждым встречным; торопясь поправиться и разойтись, мы с жаром качались из стороны в сторону, пока грозный голос маменьки не превращал меня в истукана: тогда утомленный господин извинялся передо мной, а маменька на всю улицу удивлялась, что у нее такая дура дочь: везде что-нибудь да наделает! При виде разряженных дам я оглядывалась на себя и на сестер: нас всегда одевали одинаково, вероятно чтоб не развить в нас зависти, да и выгода тут примешивалась: из трех изношенных платьев всегда выходило одно совсем новое… Мы были без перчаток, в худых башмаках самой дурной работы; вообще костюм наш довершал наше несчастие, обращая на нас внимание публики: пестрые одинаковые шляпки, ватные одинаковые салопы, когда все в платьях и жара невыносимая…