Плесень

А своя работа? Она сама делается, что ли? Как же они справляются с ней? Или работы в управлении нет? А зачем тогда штат? Вот такая вот загадка.

Вот понесли грузчики коробки с наклейками: "первая категория", "вторая категория", "диетическое", но ни свежестью ни вкусом яйца не различаются, лишь чуть разнятся в весе. И "диетическое" - это вовсе не то яйцо, что только вчера снесла курочка и которое можно дать больному после операции сырым. Долго томилось оно и на птичнике, и на яйцескладе, и под мухами, и хорошо если "исправится" за десять минут крутой варки.

Из боковых клетушек (небольшая часть сарая отгорожена шершавыми досками) доносится смех и незлобивая брань - водители яйцевозок, ожидая, когда заполнят их машины, лупятся в карты и домино.

Иванюта вошел незаметно, встал невидимый в сером костюме на фоне серой дощатой стены. По проходу, в пучке солнечного света, падающего сквозь щели в потолке и воротах, шла бригадир смены Светлана Павловна Королева. Среди грязных халатов, обляпанных яйцами, среди мух, тяжелого воздуха, грязных слов - ослепительное белое пятно, от него веет чистотой и прохладой. Каждый раз халат с вечера постиран, накрахмален, отутюжен - и как не надоест? в такую-то грязь. Из-под белоснежной шапочки, что кокошником сидит на голове, нежная прядка, приветливая улыбка, лукавый взгляд, грудной голос, нежный смех. Стройная, как куколка. Все на месте, и ничего лишнего. Длинные стройные ноги. Высокая красивая грудь. Нежная кожа. А запах... И художественный изгиб бедра. Жир, прямо чувствуешь, нежной тонкой розовой пленочкой покрывает кости. Никаких излишеств, никаких жировых скоплений, никаких острых углов - все, все в норме, все то, что надо. Сколько сможет она противиться обстановке, ведь "бытие, - как известно, - влияет, ох, как влияет на сознание", прав был основоположник, как бы там не возмущались нынешние сиюминутные умники. И воровать Юдина заставит, и материться грузчики приучат.

Надо, давно пора гнать Юдину. Хватит с нее. На ворованных яйцах "Москвич" себе сделала. Надо провести выборы и выбрать Королеву. И будет порядок в цехе, по крайней мере почище будет. Воровать будут меньше. А у нее деньжат сразу прибавится, влияния, возможностей... И благодарности к нему, к директору.

Светлана Павловна вошла в стеклянной закуток посреди цеха, что служил яйцескладу и кабинетом начальника цеха, и красным уголком, и столовой, сняла трубку телефона, и улыбнулась - звонок был ей. Говорила по телефону, улыбалась и, вторя лишь ей слышной мелодии, отбивала так едва видимым движением ноги, и бедра плыли, плыли, плыли... Звучал грудной голос, волнуя его воображение и дразня радостями, что прошли мимо. В позе Светланы, в ее смехе были и нежность, и лукавство, и женственность - их никогда не было у его женщин.

Королева заметила директора, вежливо-равнодушно кивнула ему в стекло головой и снова растворилась в разговоре.

Иванюта подошел к открытой двери, выключил свет. Хоть и сумрачно в цехе но надо экономить. Встал рядом со Светланой, улыбаясь ей с фридмановским прищуром. Делая вид, что не видит директора, Светлана повернулась к нему спиной и заговорила нарочито громче обычного:

- ...ты помнишь, что ты сказал? Нет, не то, а когда обувался? А почему ты не позвонил с утра? Не-ет. Просто когда ты звонишь мне в восемь утра, у меня весь день такое настроение, у меня всегда все получается...

Фридман был в своем кабинете. Копался в бумагах, что в изобилии и беспорядке валялись по столу.

- Слушай, у нас на яйцескладе сколько бригадиров? Трое? Зачем? Послушай, по всей стране сокращения идут, какой толк от бригадиров? Эта, как ее, Королева, кажется, вообще не работает. То она на больничном, то по справке с ребенком сидит, то с матерью. Народ возмущается. Давай думать.

- Я уже думал об этом, - молниеносно отреагировал Фридман. - Предложим Юдиной доплату тридцать процентов, а бригадиров сократим. Юдина согласится. Я подниму этот вопрос на следующей планерке. И плановый поддержит, им нужна экономия заработной платы. А я тебя искал. Мне бы...

В коридоре цокали женские каблучки, гулко ступали мужские ботинки. Вот проковыляла Римшина - ни с кем ее походку не спутаешь. Вот прошествовала Леонидова, тоже образчик, единственный в своем роде. И только звуки шагов директора не знал никто, он ходил бесшумно, двери распахивал неожиданно, получая особое удовольствия от смущения, если женщины что-то примеряли или поправляли в одежде, и он заставал их в той самой позе, когда они замирали на месте, что-то наполовину сняв или надев на себя. Мог директор двери и не распахнуть, постоять возле них, послушать, о чем сотрудники говорят, и пойти дальше. Он слышал все. Все видел. Всегда все знал. Всегда все помнил.

В большие окна вестибюля отлично виден весь двор. Под закрытыми на большой висячий замок воротами лихо, как десантник, прополз Егоров, начальник кормоцеха. Как гранату пропихнул впереди себя канистру с бензином. И, не отряхиваясь, все так же лихо потрусил на стоянку личных автомашин подкармливать "коня", как юркий Егоров зовет свои "Жигули", давнишние, старенькие, еще первой марки, но, хоть катается он на машине уже лет десять, не меньше, машина, у него, конечно, ухожена, ничего не скажешь. Не то, что кормоцех. Что же он через проходную-то на этот раз не понес? С Клавкой поцапался? Из-за чего? Интересно...

Из деревянной пристройки - строительного цеха, где исправно стучали то молотками, то костяшками домино, вышел на крыльцо коренастый Мостовой. Этот плотник работал на фабрике недавно, пришел после того, как уволился Михеня. Тот, конечно, был мастер, дело свое знал и производство знал, лучше любого прораба был бы, да образования не имел и имел длинный язык. Эти недоумки выдвинули его в партком, так ни одно заседание спокойно с тех пор не прошло, все он встревал, приходилось столько времени тратить, чтобы нужные решения были приняты. К тому же, взрослый, в годах, можно сказать, мужчина, как пацан в игры стал играть, заявление на выход из партии подал, да еще стал на партсобрании объяснять, что он не верит в перестройку, потому что по-прежнему правят бал такие, как Иванюта и Фридман. Шмольцу машину припомнил. Все насобирал, как баба. Даже на поездки в лес с Тамаркой намекал. Какие нужны нервы, какая выдержка, чтобы не сорваться на собрании, спокойно объяснить, что производству выгоднее, чтобы Шмольц из дома на машине выезжал и ехал решать вопросы, а не тратил попусту время для поездки на фабрику. Ну, потом, когда Буренков стал Михене наряды закрывать строго по разнарядке, да посидел тот то без досок, то без заказов, а значит - без денег, быстро все понял, ушел. Этот новый какой мастер - еще неизвестно. Но выпить любит. Сам крепкий, только краснеет, но работает, а мужики - салаги, тянутся за ним и косеют сразу. Шуму в группе пока нет, а будет - разберемся. Пошлем Азову.

А вот и Азова бежит через двор. Как всегда, легка на помине. И, как всегда, бежит. Всегда бежит - на остановке автобуса стоит, и то ногами трусит. Раз бы увидеть, как она ходит, ступая степенно. Куда там, не дано. Ну, семенит. Ногу подставишь - упадет. Вот сострил бы кто-нибудь. Остановилась, как кобыла, что змею увидала. Посмотрела на нюхающего воздух Мостового. Говорит спокойно, словно не замечает, что тот под газом, соображает, что в стройгруппе людей не хватает, и нечего рот раскрывать, если директор молчит. Слава Богу, поумнела. А тоже, бывало... Но не захотела с сытых хлебов, от годички на твердый оклад в иные ипостаси.

Мостовой грудь свою чешет, волосатую, обеими лапами, рубашка на спину уехала, а Азова головой замотала, соглашаясь. Что он ей там болтает? Все мотает башкой. Как начнет, словно кузнец молотом, с такой прытью, с таким рвением, не остановишь. Как она у нее не отвалится? Так и ждешь каждый раз: сейчас оторвется и покатится в пыли.

Тут, на полной скорости, с места, без разбега, словно гоночная машина, Азова дальше помчалась, к управлению. Ну, деловая. Прямо держится на ней все. Что на ней держится? Сколько дармоедов присосалось к фабрике, где тут всех прокормить.