Механизм желаний Федора Достоевского (главы из романа)

"Мне припомнились сумерки, я припомнила наш чердак, высокое окно, улицу глубоко внизу, с сверкающими фонарями, окна противоположного дома с красными гардинами, кареты, столпившиеся у подъезда, топот и храп гордых коней, крики, шум, тени в окнах и слабую, отдаленную музыку... Так вот, вот где был этот рай! Пронеслось в моей голове; вот куда я хотела идти с бедным отцом..." - читаем мы в "Неточке Незвановой" (38).

Но зачем могло понадобиться Достоевскому вернуться к "отцовскому" сюжету спустя восемь лет, снова воскресив в памяти обстоятельства кончины отца через год с небольшим после окончания "господина Прохарчина"? Центральным событием такого возврата, вероятно, была смерть В.Г. Белинского, унесшего с собой секрет понимания таланта Достоевского. В некотором смысле доктор Достоевский, открыв в сыне сочинительский дар, предварил открытие Белинского. И именно тогда, когда талант Достоевского мог казаться все более и более иллюзорным ему самому и менее и менее признанным собратьями по перу, у него могла возникнуть потребность углубиться в размышления над превратностями дара гения.

"Он ясно увидел, что вся эта порывчатость, горячка и нетерпение - не что иное, как бессознательное отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте; что даже, наконец, и самый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе не так велик, что много было ослепления, напрасной самоуверенности, первоначального самоудивлетворения и беспрерывной фантазии, беспрерывной мечты о собственном гении", - читаем в "Неточке Незвановой" (39).

2. "Миниатюрное наследство"

С августа 1844 г. начинается переписка Достоевского с опекуном родительского наследства, П.А. Карепиным, с именем которого, возможно, и определилось для Достоевского начало травматического опыта.

"Мне жаль бедного отца! - напишет Достоевский брату в Ревель 31 октября 1838 года. - Странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, но нечем его утешить. - А знаешь ли ты? Папенька совершенно не знает света: прожил в нем 50 лет и остался при своем мненье о людях, какое он имел 30 лет назад. Счастливое неведенье. Но он очень разочарован в нем" (40).

Но помогло ли самому Достоевскому его "знание света", с позиции которого он оценивает "бедного отца" в письме к старшему брату?

Карепин "был добрейшим из добрейших людей ... он был не просто добрым, но евангельски добрым человеком ... он вышел из народа, достигнул всего своим умом и своей деятельностью. Впрочем, когда он сделался женихом сестры, он был уже дворянином", - читаем о нем в воспоминаниях Андрея Достоевского (41).

Но почему именно "добрейшему" Карепину, а не подозрительному отцу, довелось оказаться ответственным за первую в жизни травму Достоевского? Что в Карепине было такого, что могло отозваться болезненной струной на чувствительном самолюбии будущего писателя? Конечно, вступление опекуна в должность относилось ко времени, когда Достоевский приобрел репутацию "палача денег", изведав, вместе с вольной жизнью в инженерном училище, и страх нищеты, и сладость "богатства".

"Крайнее безденежье продолжалось около двух месяцев, - читаем мы у Ореста Миллера о ситуации Достоевского, относящейся к 1843 году. - Как вдруг, в ноябре, он стал расхаживать по зале как-то не по-обыкновенному громко, самоуверенно, чуть не гордо. Оказалось, что он получил из Москвы 1000 рублей. - Но на другой же день утром, - рассказывает д-р Риезенкампф, он опять своею обыкновенною тихою, робкою походкой вошел в мою спальню с просьбою отдолжить ему 5 рублей... " (42).

Однако уже в декабре, продолжает свой рассказ О.Ф. Миллер со слов Риезенкампфа, дело "дошло до займа" у ростовщика, которому была выдана "доверенность на получение вперед жалованья" за первую "треть 1844 года". Проценты за 4 месяца снизили полученную у ростовщика сумму с 300 до 200 рублей. "Понятно, что при такой сделке, - комментирует Миллер ощущения Достоевского, - должен был чувствовать глубокое отвращение к ростовщику. Оно, может быть, припомнилось ему - когда, столько лет спустя, он описывал ощущения Раскольникова при первом посещении им процентщицы" (43).

"К 1-му февраля 1844 г., - снова документирует О.Ф. Миллер со слов д-ра Риезенкампфа, - опять выслали из Москвы 1.000 рублей, но уже к вечеру в кармане у него оставалось всего сто" (44).

"... Достоевский действительно всю свою жизнь крайне нуждался в деньгах, - суммирует М.В. Волоцкой, - но причины этой нужды были чрезвычайно своеобразны... Для человека с другим характером - доходов Достоевского было бы более чем достаточно для вполне обеспеченной жизни. Достоевский же терпит острую нужду еще в то время, когда получает от опекуна регулярно по 4.000 [ассигнациями] рублей в год, не считая офицерского жалованья" (45).

Ф.М. Достоевский был не первым наследником, попытавшимся склонить П.А. Карепина к мысли о преждевременной раздаче оставленного доктором Достоевским "богатства". Письменная заявка брата Михаила, по праву старшинства опередившего его, нашла в П.А. Карепине благосклонного читателя, что не могло не послужить прецедентом. "Тот, конечно, по доброте своей обещал ссудить несколько денег в счет доходов с имения, которых в наличности не было ни копейки", - оповещает А.М. Достоевский читателя об успешной попытке старшего брата, обратившегося к П. А. Карепину за ссудой в счет будущей женитьбы. Однако Ф.М. Достоевский, возможно, пустив в ход свой особый сочинительский дар, слишком усложнил фабулу и не нащупал правильного хода. "Должен я был около 1200 руб., должен был наделать про запас платья, должен был жить в дороге ... да, наконец, иметь средства обзавестись кой-чем на месте..." (46) - писал он по первому заходу, объясняя необходимость подать в отставку этими нуждами. Ответное сочувствие опекуна достигнуто не было. В другой заход, тоже обреченный на неуспех, необходимость отставки была представлена через нужду оставаться в Петербурге.

На третий заход фабульного запаса не хватило вовсе.

"Почти в каждом письме моем я предлагал Вам, как заведующему всеми делами семейства нашего, проект о выдележе... части моего имения за известную сумму денег. Ответа не было никакого", - напишет он, уже взывая не к разуму, а к чувству.

Вы можете отвергнуть теперь эти предложения по тысяче предлогам. - Но несколько строчек самых откровенных с моей стороны, эссенции всего, что до сей поры было писано и говорено с обеих сторон, теперь, в настоящую минуту, необходимы ... Неужели ... вы захотите еще употребить ту власть, которая вам не дана, действовать в силу тех побуждений, которые могут управлять только решением одних родителей, наконец, играть со мною роль, которую я в первую минуту досады присудил вам неприличною. - Неужели и после этого всего вы будете противиться, ради моей собственной пользы и из сострадания к жалким грезам и фантазиям заблуждающейся юности... до сих пор не постигаю причины, заставившей вас, приняв в соображение ваше участие в семейных делах наших, отстраниться от меня и предать меня самым неприятным гадостям и обстоятельствам, которые только были на свете" (47).

Обратим внимание, что, являясь просителем, Достоевский нацелен не на то, чтобы добиться от Карепина выполнения своей воли, а на подтверждение вероятности или даже необходимости того, чтобы просьба сочинителя была непременно отклонена опекуном, что в результате и происходит. Желание получить наследство как бы неотделимо у него с желанием принять отказ, возможно, дающий ему право на новые обвинения. Вероятно, впервые после смерти отца Достоевский позволяет себе "высказаться". И тут важен такой нюанс. Достоевский вряд ли бы пожелал обвинить Карепина в театральности, так сказать, в игрании роли, причем родительской, если бы Карепин не нарушил существенного пункта отцовского контракта, а именно, не затронул тему нищеты в непочтительном, то есть неправильно взятом "тоне". "Но тон письма вашего, тон, который обманул бы профана, так что он принял бы все за звонкую монету, этот тон не по мне. Я его хорошо понял и он же мне оказал услугу, избавив меня от благодарности", - заявляет он в письме от 19 сентября 1844 года). И согласись П.А. Карепин называть мнимое мнимым даже условно, то есть пожелай он видеть в капризе необходимость, контракт с ним вряд ли был бы расценен Ф.М. Достоевским как "предательство".