Собрание сочинений (Том 4)

Н о в и к о в. Да кому твоя исповедь нужна? Чего ты оголяешься? Мы тебя просили?

Б о л ю т и н. Да, не просили. Вы ничего не просите. Ни жизни, ни жалости, ничего. Я дурак пьяный. О, идиот!.. (Ярошу.) А этого зверя уничтожу, пусть тронет только... Только тронь меня! Мне уже все равно.

Бросается ничком на нары и затихает. Молчание. Ярош поворачивает выключатель и ложится. Зал освещен теперь красным светом из печного поддувала; слабо светятся высокие окна с темными Давидовыми звездами. У двери на стуле дремлет Лутс, держа винтовку между коленями. Валя положила локоть на барьер хор, лица ее не видно, свисают волосы. Новиков у печки задумчиво помешивает угли кочергой. Гречка курит, сидя на нарах. По залу пробегают полосы света от автомобильных фар.

Где-то далеко раздается одинокий выстрел из винтовки.

Н о в и к о в (негромко). Николай.

К о е л и (не сразу). Что?

Н о в и к о в. Сколько отсюда до Москвы?

К о е л и (подумав). Километров пятьсот.

Тишина.

Н о в и к о в (запевает слабым чистым тенором):

Вдоль по улице метелица метет.

За метелицею девица идет.

Г р е ч к а (тихо вторит):

Ты постой, постой, хорошая моя,

Дозволь наглядеться, радость, на тебя.

Л у т с (очнувшись). Поют! Поют русские...

Н о в и к о в (закинув голову, медленно и мечтательно):

На твою ли на приятну красоту,

На твое ли что на белое лицо...

Г р е ч к а (вторит):

Ты постой, постой, хорошая моя,

Дозволь наглядеться, радость, на тебя...

2

Тот же зал. Горит та же лампочка. Снова вечер. Но людей в зале больше - уже десятки советских военнопленных обитают в Н-ской синагоге. Я р о ш чинит сапог. Г р е ч к а мастерит санки. Е р е м е е в зашивает свой кожух, вкладывая в это занятие застенчивую заботливость. Б о л ю т и н лежит, закинув руки за голову. У печки М е р к у л о в с перевязанной головой; ему плохо - он говорит с трудом и трудно поворачивает голову. По-домашнему - внизу, не на хорах - сидит и разговаривает В а л я.

У двери Л у т с с винтовкой.

Разговаривают группами и по двое, кто шумно, кто почти шепотом.

Разговор то разделяет, то объединяет людей.

Я р о ш. Наша местность скрозь угольная. У наших стариков в морщинах уголь засел - не вымывается.

М е р к у л о в. А у нас дело чистое - текстиль. Угля нет, работаем на торфе.

Я р о ш. Торф - ерунда. Антрацит - вот король над королями.

М е р к у л о в. На торфе тоже ничего. Справлялись. Привычка много значит: у нас привыкли к торфу.

Е р е м е е в. Смело людей со всей земли... А я по большей части в лесу жил.

Я р о ш. Наша степь! Говорят, в ней красоты нету. Что они понимают в красоте! Такой воли - аж до свиста в ушах - ни в садах нет, ни в лесу.

Е р е м е е в. В лесу тихо. Белка орехом играет. Зайцы кувыркаются...

Я р о ш. В степи травы - вот! По пояс!.. Медом пахнут, а цветов!..

Е р е м е е в. Как-то вышел без ружья и наскочил на медведицу. Она детная, свирепая; а при мне только нож. Сцепились - думал, конец... Видишь - вот шрам и вот, это от ее когтей.

М е р к у л о в. Сила у вас, Еремеев.

Е р е м е е в. Сила есть.

Я р о ш. Как-нибудь померимся.

Е р е м е е в. Сперва поправься как следует. Контузия тебя покачнула. Я сейчас гораздо тебя крепче. Не сладишь со мной.

Я р о ш. Выйдем на волю - поправлюсь как следует.

Ш а р а ф у т д и н о в. Уйти трудно. В такой одеже - за три километра видно, что идет пленный.

Я р о ш. Метель метет, не видать ни дьявола в трех шагах, не то что в трех километрах.

Ш а р а ф у т д и н о в. Кто пустит пленного переночевать? Побоятся.

М е р к у л о в. Один побоится, другой побоится, третий пустит.

Е р е м е е в. Леса надо держаться. В лесах народ непужливый. Хладнокровный.

Ш а р а ф у т д и н о в. Не поймите так, что я трус. Поймите правильно: я хочу рассчитать, как мужчина. Зачем надо, чтобы я вышел за ворота - и фашист всадил мне пулю между лопатками? Мне надо, чтобы он от меня получил пулю - в лоб! (Помолчав.) И все равно я выйду за ворота. Я больше не могу здесь...

П а р х о м о в (рассказывает Гречке). Мы этот вопрос подработали и представили ему на рассмотрение. Немного погодя он меня вызывает. "Ваш, говорит, материал, товарищ Пархомов, подработан серьезно; а вот у Дудникова, говорит, неглубоко; вы ему помогите". Дудников вообще несолидно держался, разбрасывался очень, в личной жизни тоже... Я ему, конечно, помог. У меня картотека была замечательная, я сам ее создал, карточка за карточкой, все сектора пользовались... Дудников вечно против нее делал выпады, мне передавали, что он меня называл крохобором и кротом, а тоже в трудные моменты жизни моя картотека его выручала! Кабинет у меня был не такой, конечно, как у руководства, - по внутренней лестнице, комнатка метров шесть, не больше, и темноватая, - Дудников острил, что мы в этих кабинетах как чижи в клетках... Но в смысле работы были созданы все условия: шкаф в стене, два телефона, городской и внутренний Столовая своя, закрытая, в этом же здании, очень удобно... Я что хотел сказать. Я хотел сказать, что ведь мы же вернемся в нормальное существование. Некоторые товарищи это недоучитывают. Они недоучитывают, что мы должны будем отчитаться о нашем пребывании здесь. Каждый должен будет осветить этот отрезок своей биографии, не утаивая никаких подробностей, за весь период. Вот Ярош меня ударил. Вы его взяли под защиту...

Г р е ч к а. Не то что под защиту!..

П а р х о м о в. Разрешите. Я не собираюсь делать выводы. Обстановка немыслимая, и он контуженный. Я учитываю. Пусть это событие здесь и останется.

Г р е ч к а. Тем более, дорогой, - тебе тоже мало интереса, чтоб об этом событии узнал кто-нибудь на воле.

П а р х о м о в. Хотя бы тот же Дудников. Вы совершенно правы. Но вот такой факт: отдельные товарищи вступают в разговоры с полицаями и даже с немцами; зачем это, товарищ Гречка? Советскому гражданину не о чем говорить с врагами!

В а л я (рассказывает Новикову и Коели). Я бежала в бомбоубежище, а кругом сыпался дождь из стекла, какие-то столбы поднимались черные...

Н о в и к о в. А вы бы в Ленинград!

В а л я. Да-а... Поезда не ходили - они ведь бомбили вокзал.

Н о в и к о в. А пешочком!

В а л я. Да-а... Это героиней надо быть, чтобы идти под бомбами.

Н о в и к о в. Ну, какой там особенной героиней.

В а л я. Хорошо, если убьют, это пустяки, а если оторвет руку или ногу?

К о е л и. А потом как было?

В а л я. А потом так... утром открывается подвал, смотрим - чужие солдаты. Немцы... Вышла я - как в чужой город: все горит, ничего не узнать...

Л у т с. А что вы кушали? Лавки были?

В а л я. Какие там лавки! Ели желуди и конину.

Л у т с. А конину где покупали?

В а л я. Какое там покупали! Вот убьет лошадь снарядом, она валяется, а мы идем и режем от нее кто сколько... А потом нас немцы выгнали в тыл.

Н о в и к о в. И сидите вы тут.

В а л я. И сижу.

Н о в и к о в. А через фронт если?

В а л я. Одной?

Н о в и к о в. Страшно?

В а л я (вздохнув). Страшно!

К о е л и. И что дальше?

В а л я. Что-нибудь. Всегда ведь бывает что-нибудь. Как вы думаете, что делать с Болютиным?

К о е л и. А что вы с ним сделаете? Ничего вы с ним не сделаете.

Н о в и к о в (громко). Гречка! Болютина кондёр где?

Г р е ч к а (громко). Болютина кондёр на окошке возле дежурного: вон - в миске.

Н о в и к о в (громко). Полная порция?

Г р е ч к а (громко). Полная порция. Такой суп пармезан, что не дай бог.

Н о в и к о в (вполголоса). А вчерашний?

Г р е ч к а (вполголоса). Прокис. Ночью схлебал кто-то.

Н о в и к о в (громко). А хлеб болютинский где?

Г р е ч к а (громко). А хлеб хранится у Валечки. Три порции за три дня.

В а л я. Болютин! Дать вам хлеба?