Дворянские поросята

Он держался с воспитанниками суховато, официально, без "сюсюкания". На принесенное извинение за оскорбление воспитателя своим непослушанием, один из нашаливших получил наставительный ответ:

"Об оскорблении не может быть и речи. Между нами - такая пропасть". В свойственной ему манере, он поднял плечи, отвел руки назад и отчеканил: "Ведите себя впредь, как дворянин и джентльмен".

Впоследствии, я слышал, он был назначен послом в Австрию от Правительства Скоропадского. А позже в эмиграции, уже будучи поваром в Ницце, умер там же, где провел свое детство и юность с родителями, которые жили безвыездно во Франции до тех пор, пока их заложенные и перезаложенные имения не перестали давать ожидаемого дохода, и молодой Саша был помещен во 2-й Московский Кадетский Корпус, а затем и в Александровское Военное Училище.

После двух-трех воспитателей Третьего Отделения, не оставивших о себе прочных воспоминаний из-за их краткого пребывания, на должность воспитателя вступил француз Шовэн. Худощавый, среднего роста, с галльским профилем при пышных усах, он носил форму Министерства Народного Просвещения, как и все учителя. Но в петлицах не было даже единственной звездочки, определяющей его гражданский чин - заштатного учителя французского языка при Гимназии.

Он подбивал, не жалея своих модных парижских ботинок, футбольный мяч выше всех, чем сразу завоевал себе уважение спортсменов Пансиона.

Его новорожденный сын от русской жены был крещен в русской церкви, в присутствии всего 3-го Отделения. Самый великовозрастный из них был крестным; он же и объяснял отцу французу значение "холостых" плевков, которые он должен был продемонстрировать во время крещения, отгоняя злых духов от его первенца.

Очевидно из-за скудного знания русского языка, Шовэн не мог удержать за собой место воспитателя к юношам приближающимся к умственной и физической зрелости и требующих помощи и советов по предмету русской литературы, истории и искусства.

Высокий, худой брюнет с козлиной бородкой и печальными темными глазами на аскетическом лице, Виктор Петрович Лаголев был следующим воспитателем Третьего Отделения.

Окончивший Историко-филологический Факультет Петербургского Университета, новый наставник обладал изумительной памятью: не было вопросов у воспитанников на которые они не получили бы ответа от Виктора Петровича.

Его дружба к молодежи доходила до привязанности. С мягким податливым характером склонным к болезненной эмоциональности, он переживал все успехи и неудачи своих воспитанников, выслушивая их любовные проблемы с гимназистками и принимал участие в их романах, сам влюбляясь в какую-нибудь гимназистку о которой шла слава, как о непобедимой обольстительнице.

Один из "смекалистов" пансионеров выпросил у местного фотографа пробную незафиксированную карточку одной из таких красавиц и продал ее Лаголеву за 50 копеек, уверяя, что это та, которая писала ему любовные послания по "Летучей Почте" на прошлом пансионском балу. Послания писались, конечно, самим воспитанником.

Новый воспитатель часто цитировал отрывки из поэзии своим преувеличенно восторженным голосом, немного заикаясь, часто соединяя отдельные слова звуком "э".

Он раздражал юношей своими многими "мягко" - мягкосердечием, мягкотелостью, мягким голосом, своей влюбчивостью (он был женат).

Среди других слабостей была одна "тайна" тщательно скрываемая, как воспитателем так и воспитанниками: его поклонение Бахусу.

Воспитанники любили и жалели своего Витю, но вместе с тем разрешали себе некоторые вольности: курили в его присутствии, угощаясь его же папиросами (курение строго воспрещалось вообще), подсмеивались над ним; озорники "э-экали" ему в лицо, подражая его прерывающейся речи; уговаривали подписать отпускной билет в неотпускные дни, уверяя доверчивого воспитателя, что гимназистка грозила отравиться, если, дон-Жуан, пансионер не придет на свидание;

неотступно просили отправить мнимого больного в пансионскую больницу с сопроводительной запиской, чтобы спасти его от верного провала по письменной работе в тот день в Гимназии. За все эти качества, скорее присущие женщинам, и за высокий опять таки мягкий тенорок в разговорной речи, воспитанники прозвали Лаголева "Машкой".

Воспитатель Четвертого Старшего Отделения Пошанский - высокий, медленный в движениях, с длинным носом и походкой в развалку - был в то же время и учителем географии в Гимназии. Его кличка была слон. Он создал своим спокойствием и умом дружественную атмосферу и взаимное уважение между собой и юношами на пороге их вступления в самостоятельную жизнь.

В первое время существования Пансиона, место Эконома занимала Экономка, единственная женщина Пансионского персонала. С приездом нового Директора, она, предчувствуя недолговечность своего пребывания на этой должности, часто жаловалась изредка забегавшим малышам, что ей скоро придется уступить свое место мужчине, Эконому выписанному Директором из "своих глуховцев". Мальчишки, думая больше о себе, мало вникали в ее тревогу о потере работы, но старательно выпрашивали сладкие булочки хранившиеся в буфетной - "чтобы они не достались прибывающему Эконому.

Приехавший Эконом, с седеющими усами и бородой протравленными табачным дымом смотрел напряженно, сквозь толстые стекла очков, немного вытаращенными глазами. Говорили, что он был из обедневших крупных землевладельцев дворян.

Было ли у него достаточно времени работать над экономикой Пансиона неизвестно, но его можно было видеть большую часть его делового дня набивающим папиросы, которых он выкуривал, по его же словам, сотню в день. С его вселением весь вестибюль, где была его комната, пропахнул никотином.

Его очень быстро сменил тоже "глуховец", бывший военный писарь, он же и каптенармус полка. Он быстро и ловко вошел в обязанности Эконома. Холостяк средних лет, с претензией на франтовство при отсутствии вкуса и умения одеться, он выглядев смешным в своем новом сюртуке чуть ли не до пят и при галстуке цвета гриба-мухомора. Вдобавок он, очевидно, считал "тонным" вращать головой при походке. Это выглядело так, точно он пытался освободить шею из тугого воротника.

Во время Великого Поста, пансионеры целую неделю ели нелюбимые ими постные блюда по меню составленному Экономом. Недовольство пищей выражалось в "Бенефисе Эконому".

Война начиналась Старшими. Сидя за обеденным столом они каждый раз при виде Эконома молча ставили на локоть свои 12 правых рук и вращали кулаки, как на шарнире, имитируя его "галантерейной" манере походки.

Иногда, чтобы подкрепить "бенефис", кто-нибудь метко бросал рыбкой или куском грибного пирога в спину проходящему Эконому. После чего все вызывающе глядели в его рассерженное лицо: "Попробуй, докажи - кто?".

В прямом подчинении Эконому были буфетчик, два повара, судомойка (опять таки единственная женщина среди прислуги) и дворник.

Низкорослый, с большой головой, густыми бровями "ад немного выпуклыми серыми глазами и носом формы картошки, буфетчик Алексей вел хозяйство столовой ревностно: скупо нарезал хлеб, зорко следил за тем, чтобы не выложить лишнюю булочку, кубик масла или кусок сахара. Он чуть не крестился убеждая сладкоежек-пансионеров требовавших добавки третьего блюда, что "оно все вышло". Когда порция крема, желе или мусса исчезла со стола на стул задвинутый под стол за подол скатерти, на лице Алексея появлялась тревога.

На его вопрос, куда девалась порция сладкого, следовал хоровой ответ: "Суворов в отпуске и порцию разыграли!". С нескрываемым страданием на лице, буфетчик нес новую добавочную порцию сладкого, которое только что "все вышло".

Чувствуя скрытые насмешки, Алексей не успокаивался. Он торопливо "цокал" своими сапогами с подковками через столовую и вверх по лестнице, в кабинет дежурного воспитателя, где в книге отпусков он не находил имени Суворова в числе отпускных.

За время его отсутствия из столовой, край скатерти поднимался, стул выдвигался и спрятанное сладкое ставилось назад на стол. Вернувшись с победоносным видом, буфетчик неприятно изумлен, но остановить уже "заработанный" розыгрыш порции не в силах.