Плесень

- Яков Ильич! Вы представляете?! Вчера! В арбитраже!

Маркова скосила на них глаза, чуть слышно, но определенно фыркнула и вновь отвернулась к окну. Ухмыльнулся и Марков.

Римшина, дама предпенсионного возраста, видела себя нежным, восторженным, тонким созданием и постоянно рыдала из-за чудовищной несправедливости окружающих: на фабрике ее не любили. Его, впрочем, тоже не жаловали, но...

- Что это вы, Марианна Викторовна, с полной сумкой? - Фридман перебил юристку, и в голосе его было и пренебрежение, и издевка. - Ну, с фабрики - это понятно. А зачем же на фабрику?

Марианна Викторовна откинула голову едва не на спину, и заметались в разные стороны волосенки, сожженные перекисью, не расчесанные, лишь поспешно приглаженные спереди.

- Яков Ильич, - старательно смеялась Римшина. - На дачу! Решаем продовольственную проблему. Помогаем государству. Выполняем продовольственную программу.

Иванюта терпел эту дуру, потому что она умела находить лазейки в бесчисленных актах, указах, инструкциях, и по этим лазейкам можно было обходить закон.

Фридман откровенно зевнул и развернул "Правду".

Автобус постепенно заполнялся людьми и негромким говором.

Вот, похлопывая себя по коленям, уселся на заднее сиденье Буренков, прораб стройгруппы. И мужики тот час умолкли и развернулись к нему: Буренков выходил из дома позже и успевал прослушать спортивный дневник.

Еще недавно в автобусе обсуждали правительственные сообщения, спорили, горячились, доказывали свое. Кричали "Тише", когда из динамика неслось "наш корреспондент передает из Дворца съездов". Теперь же, если кто и заговорит о политике, "да брось ты, все это одна говорильня", - оборвут его и повернутся к Буренкову.

Иногда, когда из динамика доносился бодрый голос диктора, казалось, что где-то там, далеко, за необъятными сибирскими просторами бурлит настоящая жизнь, полная событий: митинги, забастовки, перестрелки. У них же все словно в детской игре "понарошку". Вдруг в новостях сообщат, что в городе зарегистрирована новая партия, но ни среди сослуживцев, ни среди знакомых, ни среди соседей нет никого, кто был бы ее членом. То по Всесоюзному радио передадут, что какой-то там блок объявил в ближайшее воскресенье всесоюзную демонстрацию, и выйдет в воскресенье на площадь Ленина группка юнцов, которую никто в городе, кроме местного КГБ, не воспринимает всерьез.

Как и по всей стране, тягучей волной шли по краю выборы, перевыборы и довыборы депутатов всех ступеней и делегатов на всевозможные партийные съезды и конференции, но все те же фамилии встречались в краевых газетах и на дверях служебных кабинетов, только, только должности изменились: были партийные, стали советские.

А за окном мелькали все те же грязные улицы, все так же были пусты продовольственные магазины, а промтоварные заполнены никому не нужным барахлом.

Затрещала рация, и донеся едва различимый сквозь треск голос Иванюты:

- Срочно мне... прораба...

- Ну, Иван Макарыч, без тебя...

- Давай, Макарыч, дуй впереди автобуса.

- Он скоро из ванны вылавливать будет, - на разные голоса встрепенулся дремавший автобус.

Фридман в разговор не вступал, он директора понял: это в городском автобусе ИТР подшучивает над директором, но что директору ИТР? А птичницы поймут все как должно: ИТР и служащие еще спят где-то, один директор, как они, с утра работает.

В присутствии посторонних Фридман говорил директору "вы" и был с ним подчеркнуто уважителен, но были они давно на "ты", и отношения между ними были приятельскими, несмотря на разницу в возрасте (Фридман был моложе Иванюты на десять лет). Оба они были невысокого роста, оба невзрачные. Правда, Фридман был худощав, как подросток, а директор добрел последнее время не в меру. Оба были любителями легких, случайных, знакомств, и у обоих были жены и постоянные любовницы. Но директор с женщинами часто бывал нерешителен, он все же не принадлежал к "насильникам", ему хотелось быть желанным, а Фридман или в своей желанности уверен был всегда, или был убежден, что натиск и напор всегда желанны. Встречая в коридоре или на территории фабрики рослую красивую деваху, щуплый Фридман непременно останавливал ее и, подрыгивая ногой, оглядывал, подражая при этом, очевидно, французскому сутенеру из очередного видика: "Ну, что, Таня (Катя, Маша, Лиза...)" Если рядом никого не было, решительно хватал женщину за грудь теперь уже жестом итальянского мафиози. Он раздражал на фабрике всех женщин одинаково: и молодых и в возрасте, и красивых и невзрачных, и серьезных и легкомысленных. Пару лет назад Зинаида Федоровна Котова, кадровичка (баба сама еще та, ни одного директора, ни одного проверяющего мимо себя не пропустила, но и ту Фридман утомил, не доросла до иностранного обхождения) подговорила девчат написать на Фридмана жалобу в Крайком партии, Фридман был тогда на фабрике освобожденным секретарем. Иванюта инцидент замял, а с Фридманом имел приватную беседу, просил не путать фабрику с командировками и ресторанами. Фридман был убежден, что патрон завидует ему. Тот во всем ему подражает, но нет в Иванюте легкости, артистичности. "Трусоват, патрон, - вздохнул Фридман, - трусоват. Во всем трусоват". Иванюта остановит в коридоре какую-нибудь бабу и давай ей ручку поглаживать, по сторонам озираясь. Иногда, осмелев, возьмет женщину за локоть, и плечом как бы невзначай по груди проведет, погладит. Но если на Фридмана бабы злились, то директора, как мужика, всерьез не воспринимали, считая, что и ухаживать-то за женщиной он не умеет, что уж там остальное.

Но директор ухаживать умел. Когда он на миг вспыхивал, когда загорался и хотел понравиться, он петушился не как замученный фабричный петух, а как наглый и сытый деревенский кречет. Приглашал в ресторан, заказывал самые дорогие блюда, дарил цветы и подарки. Но чем прочнее становилась связь, тем невнимательнее становился он. Переставал дарить цветы и говорить комплименты, а в гости приезжал, прихватив со своего огорода пару помидоров или огурцов "для салатика"...

Фридман решительно шагнул к кабинке водителя, взял трубку рации, вызвал диспетчера:

- Татьяна, узнай, сколько подано вагонов.

Миша Дашкевич рассмеялся. Сквозь потрескивание рации донеся такой спокойно-отчетливый, такой деловой голос Фридмана, видимо, городской автобус шел где-то рядом с его "Москвичом": "Сколько подали вагонов?" И такая озабоченность в тоне! Миша даже головой покачал от удовольствия.

Миша возвращался на фабрику, а двадцать минут назад, прежде чем Фридману выйти из дома, Миша позвонил ему со станции: один вагон загружают полным ходом, второй, на Китай, стоит. Загрузку не ведут, нужно разрешение Крайисполкома. И ничего нового диспетчер сказать Фридману не могла, и Фридман, конечно, это знал.

Миша аккуратно объехал огромный тополь. Могучая корневая шапка заняла большую часть мостовой. Ночью город крылом задел тайфун, так, слегка зацепил, но дел наделал немало. Вдоль тротуаров сплошь лежали еще не убранные многометровые тополя, вырванные ветром. Корни у тополей растут неглубоко, не очень-то ветвисто, куда им устоять против наших ветров?

Деревья валяются; срок их жизни истек, а свежие зелененькие листочки все так же, как и накануне, мерно дрожат, трепещут под ветром, тянутся к солнышку.

После Афганистана Михаилу на родине все казалось милым, как проказы любимого балованного ребенка, что всех вокруг раздражают, а родителя забавляют. Третий год уже был Михаил дома, а сознание по-прежнему текло двумя руслами. Вот сидит он за рулем "Москвича", аккуратно обходит автобус, отчетливо видит пешеходов впереди и видит бронетранспортер на пыльной дороге. И только что чувствовал, как свежо сегодняшнее утро после тайфуна, и тут же становится душно, и он вновь приоткрывает окно.

Теперь столько разговоров про Афган... Он меньше знал, когда был там. Да что он знал? Кто с ним разговаривал, с солдатом? Замполит иногда, да тот, похоже, и сам не знал ничего.