Мое время

творчество - слово, много-образное, метафорическое, пусть это всего лишь обозначение вещи, но оно имеет смысл Имени, то есть Вещи в целом, Мира в целом.

Потом взрослые, мы ищем новые имена,

анализируем, уточняем, используем, и вновь

приходим к точности первого Имени - знака.

Детство наше - открытие Мира,

Откровение, как первопричина Всего,

как совпадение личного Мифа с действительностью - осуществленное Чудо.

Владею только памятью.

Говорят, мне не было года, когда я болела воспалением легких. Помню, - меня заворачивают в горчицу: едко, горячо, реву, бессильна. В комнате две двери, всегда помню стеклянную, как Она за нею сначала появляется, входит, приходит,

кто Она? приход спасителен.

Всегда в мягко коричневом. С тех пор этот цвет мне

покоен. Перестаю плакать.

Коричневый - мамин цвет,

- прогоревший красный, цвет глубинного тела;

сокровенный;

коричневое золото маминых глаз;

самый живой и покойный цвет:

шершавость нагретого дерева под ладонями,

собачья шерсть, взъерошенная пальцами,

коричневая изрезанность стариковского лица,

коричневая нежность тела под солнцем,

сухой жар загорелых камешков на берегу;

коричневый запах кофейных зерен;

самое коричневое слово - шоколад;

и самый коричневый вкус - у хлеба, горячего,

с поджаренной горбушкой;

"интеллектуальный" коричневый

кожа старинных книг;

и коричневая горечь - глазные впадины,

обитые горячей кожей.

* * *

Тепло ладошкам трогать дерево: деревянные перила, крыльцо, кольчатые срезы бревен,

не знаю как, знаю, - весна начинается теплом дерева.

Меня поставили в перевернутую табуретку на крыльце, тянусь к прохожим. Солнце заливает глаза.

Можно ли назвать это памятью в обычном смысле?

Ведь мне тогда не были открыты еще названия вещей, да кажется, и не интересовали. Я словно пришла в знакомое, что всегда знала, потом вдруг забыла

и медленно послеобморочно вспоминаю, узнаю,

да, все верно, все на местах.

Потом забуду опять,

это появится соотношение вещей со мною.

Помню: деревянная стена, завалинка с песком, песка много, красные ягоды рябины высоко, жду, когда сорвут,

и праздник - красные ягоды растут снова в песке.

* * *

На полу лежит горкой картошка.

Перебирают, - очень порченную есть сразу, не очень

растянуть. Приятно, весело катать картофелину из угла в угол, взрослый предмет катать, как камешек, как мячик.

Мячики нам делали из тряпок.

Картошкины неровности делают движение очень живым и забавным,

словно серый уморительный зверок неуклюже бежит по полу.

Вдруг палец провалился в гниль. Кричу (и сейчас кричу) от ужаса неожиданности, скрытой в вещах.

* * *

Он играет со мной: бегу мимо, как будто не замечаю, и Он стоит, как будто не видит меня, когда я уже миную его, Он выкрикивает: Гав! - и будто бросается на меня, и я пугаюсь будто.

Он хватает меня на руки, и мы хохочем.

Помню этот смех рассыпчатый, разливчатый,

так только дети смеются, проливаются всей душой в смех, рассыпаются всеми камешками своих зубов, - полным ртом смеха смеются, без единой мыслишки, без единой хитринки,

- смеющийся ручеек по камешкам.

В первый раз Он и правда меня испугал неожиданностью. И как же полон и легок был смех, когда сообразила, что это игра, что это подарок внимания, мне, от Взрослого человека.

И Он смеялся радостно и подарочно.

Потом хотелось повторять впечатление, игру, и мы повторяли эпизод без конца, от самого начала до смеха.

И без конца длилось мгновение счастья.

Детская инерция не пускала меня прервать игру, и почему-то Он взрослый - не прерывал. Смех становился усердным, деланным и скучным изнутри.

Я избегала потом этого человека, почти не любила его, - он стал соучастником моей неискренности, нарушил безмерностью очарование мига.

Как-то потом все разрешилось, конечно, но я до сих пор

давлюсь этим переродившимся смехом.

* * *

Тру кирпич в лужу. Вода туманится красным, заливаются краской облака, плывущие в луже, поднимаю глаза, - небо красное - Солнце садится. Тру кирпич в лужу. Делаю закат.

А Землю дети делают из себя

в кроватке: коленки - горы, на одеяле нарисованы леса,

складки оврагами пролегли, волосы в ворс травы

вплелись...

в песке: зарывшись всем телом, только вижу,

как дышит Земля...

животом на теплом камне большом, округлом лежу...

* * *

Упала в яму, уже не плачу, смотрю вверх. Я не понимаю, что со мной случилось. Горизонт стянулся узкой петлей над головой, резко разделил свет и мрак. Небо прихлопнуло стеклышком, как в "секрете", еще это называется "жертва": мы выкапываем ямку, укладываем в нее что-нибудь очень драгоценное: цветную тряпочку, серебряную бумажку, пуговку, ..., прикрываем стеклом, засыпаем землей, делаем заметку, - потом найти, протереть стекло пальцем осторожно и замереть:

какая Тайна в Земле Вдруг!

Смотрю вверх, не ужас, и не отчаяние, и вообще ничего.

Смиренной пуговкой на дне ямы лежу.

Меня нашли и вытащили:

- Мы тебя искали, ты почему молчала?

- Я думала, я умерла.

* * *

Дети в своей малости находятся на уровне вещей и явлений небольшого масштаба. Это детали, пустяки, они могут быть вовсе незначительны и разны для всех. Но детские пустяки, возникающие на каждом шагу, неожиданные и незагаданные, многообразные и мгновенные

- они сами тайна;

- они - тайна, в которой смыкаются переживания

любого, каждого ребенка, всех детей;

- они - рождение впечатления, которое не "потом вспоминается", но сразу из детства "стаёт на всю жизнь", вперед.

Например:

... Я замечаю, - в луже лежит большая ягода, яркая, зеленая, мохнатая, почему-то я сразу знаю - это крыжовник. Хочу поднять ее, но проходит мимо какой-то взрослый, мне неудобно, опять кто-то идет, пережидаю, гонят пленных немцев, жду, жду, Господи, они топают прямо по луже, слежу, - неужели наступят! уже последние ноги в обмотках!...

Вдруг он наклонился, поднял и съел ее.

И наши глаза встретились.

И вот что было у него в глазах:

он сразу понял, что я очень хочу эту ягоду; если бы он заметил меня раньше, он, конечно, не стал бы есть эту ягоду; вот так мне и надо, - кто успел, тот и съел; ну что, промазала? то-то; ...

и что-то еще из того, что и у него там такая же...

В глазах у него было и плутовство, и грусть, и злорадство, и унижение, и усталость, и добродушие, и многое, чему я названий не знала.

Конечно, я запомню его глаза как крыжовниковые.

Ну что, казалось бы, можно взять отсюда "на всю жизнь"? Да вот это, глубину человеческого взгляда (как глубину всей души).

Или пример:

... Сижу на асфальте (ушиблась?) реву. Вдруг! сначала в

радужности слез, а потом и так, - вижу, как серый асфальт становится разноцветным, когда на него падают капли, расцветает.

Потом, когда я узнаю все, или многие варианты серого, узнаю равнодушие, тупое, бессмысленное, серое как асфальт, и такое же безжалостное, панцирное, - не простучишься, только взломать,

у меня будет, откуда вспомнить:

серое таит в себе возможность всех цветов,

а асфальт, я знаю, весной проламывают одуванчики.

* * *

Сон:

"Река; пароход, какой-то грустный, утомленно коричневый (грузовой?); мне на нем тесно, грузно;

а в воде острые блики солнца, и блики птиц в небе;

бегу по палубе, легко, остро, легче блика, край палубы,

и я лечу...

Бабушка, за ней Мама, потом Папа

бегут за мной, и один за другим падают в воду...,

а я лечу..."

Кричу, плачу. Мама утешает, уговаривает:

- Тебе приснилось, это только сон.

Сон? Что это? Как мне туда вернуться? Ведь они там утонут! Сны мучили меня, я не могла разделить двойное звучание моей жизни. Та жизнь была часто ярче и реальнее в фантастичности возможностей, полнее в проявлениях чувств, действий, - там они были мгновенны, а здесь требовали длительности исполнения. Сны обволакивали меня, иногда как бы опережали жизнь (осознавала-то я их после, да и осознавала ли? скорее отмечала просто) или вскакивали в жизнь, путая, что было потом, что раньше, было ли то только что, или давно, или это сейчас, но уже без меня происходит.