Рассказы

   -- Что вы, православные! -- взмолился Федька. -- За что корову отымаете?

   А староста и говорит будто:

   -- Мы не себе, а нам барин велел.

   -- Какой барин? -- спрашивает Федька.

   -- Какой, какой! -- передразнивают мужики. -- А тебе что за дело? Отдавай корову.

   Кто-то из них толкнул Федьку.

   Проснулся парень -- стоит перед ним Василий и кричит:

   -- Где у тебя скотина-то? Дьявол этакий? Проспал, анафемская твоя душа!

   Вскочил Федька как ошпаренный.

   -- Не выдрыхся за ночь-то, черт сопливый! Дорвался здесь спать, -- вот и возьми!

   Оглянулся Федька кругом -- ни коров молодых нет, ни жеребят. Испугался парень, остолбенел даже.

   -- Что уперся-то? Поди ищи! -- кричит Василий.

   Вскинул Федька кнут на плечо и пошел по сече. Обошел он всю сечу, завернул в рожь, посмотрел в яровом -- нет нигде скотины. Вернулся он унылый к Василью.

   -- Ну, что?

   -- Нет нигде.

   -- Где искал-то?

   -- И по сече, и в яровом, -- нигде нет.

   -- Ах ты, распроклятый! Что ты наделал-то? Теперь в такую кашу въедешь -- и не разделаешься. Смотри тут, -- я сам пойду.

   И пошел Василий искать скотину.

   Долго ходил Василий и вернулся уж после полден. Вернулся сердитый пуще прежнего.

   -- Что, квашеная морда, нарвался? Скотина на барском дворе, из хлеба взяли.

   Федька ничего не сказал.

   -- Теперь отдувайся.

   -- Как же быть-то? -- спросил Федька.

   -- Старосту велел привесть, так не отпускает. Пойду за старостой. Смотри тут.

   Ушел опять Василий. Опустился Федька на землю: чуял он, что беда стряслась над ним, а боялся задуматься над ней: и так у него все сердце выболело, -- не хотелось ему еще больше тревожить его.

   Вечером собрал Федька всю скотину и погнал домой. Народ весь был дома, а Василий со старостой еще не возвращались. Только после сумерек пригнали они забеглую скотину.

VI

   На другой день собралась сходка, потребовали и Василия на мир. Пришел он и стал к сторонке, ждет, что будет. И спрашивает один мужик старосту:

   -- Что тебе на барском дворе сказали?

   -- Известно, что! Велели принесть по рублю за штуку, больше ничего.

   -- А сколько всей скотины-то?

   -- Семнадцать штук.

   -- Ловко! Значит, с наградой вас! -- сказал мужик Василию.

   -- Я тут, братцы, ни при чем! -- заговорил Василий. -- Вина не моя, -- я завтракать ходил.

   -- Этого мы не знаем! -- говорили мужики. -- Ходи куда хошь, а за потраву плати. Промежь себя разбирайтесь, как знаете, а семнадцать рубликов мы с вас вычтем.

   Василий заспорил:

   -- Как же так? Скотина ваша, вы и отвечаете; мы за вашу скотину не плательщики!

   -- Нет, брат, шалишь! Мы вам ее сдали, -- жалованье вам платим, одеваем, поим, кормим вас, а вы будете спать да убытки нам чинить. Нет, дудки! Много будет!..

   -- Как знаете, только я не виноват: подпасок упустил!

   -- С подпаска и вычитай! Он, паршивый, другой раз умней будет.

   И положили мужики весь штраф с Федьки вычесть, -- велели Василью сказать ему об этом.

   -- Ну, что, Василий Сидорович? Как там? -- спросил Федька у Василья, когда тот вернулся в стадо.

   -- Весь штраф с тебя вычитают.

   -- Много ль?

   -- Семнадцать рублей.

   Как громом ударили Федьку эти слова. "Вот те и корова!" -- мелькнуло у него в голове; и точно камень навалился на грудь малому: подступили слезы к горлу, повалился он на траву и заплакал, как дитя малое.

   1890

В БЛАГОДАТНЫЙ ГОД

I

   Никакое время в течение целого года не встречается с таким волнением, беспокойством и нетерпением в серенькой деревенской жизни, как осенняя пора. К этой поре с полей все собирается, хлеб обмолачивается, узнается, сколько чего уродилось, за что трудились лето, происходит продажа излишков. У крестьян являются хоть на короткое время деньги в руках, с которыми можно и вопиющие нужды удовлетворить, и, если останется что, -- и душу отвести: кому в семье -- накупив для этого гостинцев, калачей, меду, кому в одиночку -- за бутылкой водки в трактире. Недаром и пословицы про эту пору говорят: "Осенью и у воробья пиво", "Осень-то матка -- кисель да блины, а весною-то гладко -- сиди и гляди".

   Но самыми важными днями изо всей этой поры считаются те дни, когда происходит продажа урожая или на сельских ярмарках, или на базаре. И перед этими днями, и в самые эти дни деревенские хозяева переживают столько волнений, тревог и беспокойства, что долго после вспоминают о них, иногда с болью в сердце и тяжелым вздохом, а иногда с удовольствием и светлою улыбкой на лице...

   Для хозяев небольшой деревушки Горшешни таким днем считается праздник Покрова. В этот праздник в большом соседнем торговом селе открывалась ярмарка, и горшешенцы, наравне с соседне-деревенскими мужиками, сбывали на ней все, что набиралось к продаже из хлеба и скота, собирали выручку и узнавали наверное результаты своих трудов -- и, смотря по тому, каковы они оказались, так себя и вели, так и чувствовали.

   В этот год урожай в нашем месте был порядочный, уборка хорошая, все почти окончательно убрались к этому дню, и все увидели, что добра получилось достаточно. У многих зародилась надежда, что в этот год они мало того что с нуждами и долгами разберутся, но и еще сверх этого останется кое-что, а это в крестьянской жизни редко когда случалось. Даже самые забитые и загнанные судьбой хозяева и те обольщали себя подобными надеждами и необычайно бодрились. Они мысленно высчитывали, сколько у них может остаться излишку, и распределяли, куда его можно употребить... Едва ли не больше всех мечтал несколько поправиться в этом году один из горшешенских нужняков Клим Скрипачев.

   "Уродилось, бог дал, уродилось! -- размышлял он, думая про нынешний урожай. -- Можно будет поправиться -- отвести душу, не все же недостатки видеть, пора отдых узнать".

   И он сразу точно помолодел, ходил бодро и весело и во всяком деле стал поворачиваться пошустрей. Бывало, он делал все не спеша, мешкотно, а теперь откуда прыть взялась.

   В самый же праздник, в который должно было выясниться, каков "приполон" получится у него от урожая, он даже и проснулся раньше жены. Утренний рассвет только что забрезжился в тусклых окнах его закоптелой избушки и выползшие из щелей на ночную кормежку тараканы не успели еще убраться по своим местам, а он уже соскочил с своей соломенной перины и, быстро умывшись, стал обувать заскорузлые ноги в кожаные сапоги. И когда, обувшись, он подошел к окну и начал расчесывать лохматую голову трехзубым гребешком, тогда только проснулась и его жена. Она соскочила с печки, протерла руками глаза и, широко зевнув, заспанным голосом спросила мужа:

   -- Справляешься?

   -- Да... Хочется пораньше попасть, -- молвил Клим, -- и место получше займешь, и продашь, може, подороже.

   -- Знамо так. Поезжай, поезжай! -- одобрила его жена.

   -- А ты-то придешь на базар? -- спросил ее Клим.

   -- Пожалуй, приду; вот истоплю печку, управлюсь и прибреду.

   -- Приходи: что покупать-то -- вместе лучше.

   -- И Николку с собой взять нужно, он сам себе свою покупку-то и выберет.

   -- Бери и Николку...

   И, сказав это, Клим поднялся с лавки и стал натягивать на себя худенькую шубенку; жена его, достав с полки подойник, пошла доить корову.

   Выйдя на двор, Клим стал обратывать лошадь; баба, усевшись под корову, крикнула ему:

   -- Ты смотри не загуляй там, подержись, ради Христа... Знаешь -- нужды-нужды... Лучше справь себе что-нибудь.

   -- Ну, вот! а я не знаю, -- молвил Клим и вывел лошадь за двор на огороды.

   Утро едва занималось. Яркое солнце только что показалось на востоке и рассыпало свои золотые лучи по посеребренной легким морозцем земле и по соломенным крышам построек. Клим поднял глаза на голубое небо, в котором высоко плавали небольшие перистые облака, взглянул на покрытую инеем траву, на жерди загородки, на покрасневшие листочки крыжовника -- и ему вдруг стало так легко и весело, как давным-давно не бывало. "Вот и жданный день наступил, что-то бог даст сегодня!" -- улыбаясь, прошептал он и, бодро подняв голову, подвел свою лошаденку к сараю, лихо повернул ее на место и, крикнув "тпррру", закинул ей на шею повод и, отперев ворота сарая, стал вывозить из него телегу.