Том 10. Господа «ташкентцы». Дневник провинциала

«Ташкентцы приготовительного класса» возникают перед нами словно бы из «воздуха» самой эпохи и пребывают в готовности к любым «подвигам» на стезе благонамеренности.

Отдельные «сопоставления» этих «сравнительных жизнеописаний» отсутствуют, но щедринские «параллели» многократно и разнообразно перекликаются между собою.

Великосветская родня Nicolas Персианова разительно отличается от рыщущего по уезду отца Хмылова — исправника Петра Матвеевича и его брата Софрона, уездного стряпчего, который «разорял полегоньку… но разорял дотла, до тех пор, пока последний грош не вызудит». Столь же различна и обстановка, в которой оба героя получают образование.

Но заветные «идеалы» той и другой среды, отношение к жизни, в ней процветающее, в сущности одни и те же.

Петр Матвеевич Хмылов заслужил добрую репутацию у окрестных помещиков: «У нас исправник лихой! он подтянет!» К восклицанию «я вас подтяну!» сводится, после ряда маниловски-бессодержательных прожектов, и хозяйственная деятельность Персианова в деревне. Впрочем, и сам венценосный «хозяин» всея Руси выражался в то время о печати, что ее надо «подтянуть» [741]. И простодушное убеждение Петра Матвеевича, что стоит ему повесить нагайку на стену, как через два дня весь уезд вверх ногами пойдет, нисколько не уступает призывам тогдашних государственных мужей к «спасительной строгости».

Да и воспоминания сподвижника Муравьева о «полечке», которую он «подцепил» среди «бранных трудов», ничем не хуже бесед на «амурные» темы, которые ведутся в семействах Персиановых и Нагорновых.

За исключением Хмылова, прирожденного «палача», как его прозвали еще в школе, «ташкентцы приготовительного класса» — это уже, пользуясь словами одного из салтыковских героев, отборная гвардия ташкентства, а не «чернорабочие» его элементы, которые непосредственно заняты «кровопусканием».

Однако писатель убедительно вскрывает присущее всем им духовное убожество, низкий нравственный уровень, полную свободу от убеждений и представлений о том, чем оборачивается их деятельность для народа и государства.

Герои двух последних «жизнеописаний» — Миша Нагорнов и Порфиша Велентьев — «ташкентцы» наиболее свежей формации, новой, фактически буржуазной складки. Оба с вожделением впитывают в себя атмосферу развернувшейся погони за рублем, стремительных обогащений, головокружительных карьер промышленников, акционеров, финансистов, адвокатов.

«А нас взяточниками обзывают! — негодует отец Нагорнова, поседевший в департаменте чиновник, — мы обрезочки да обкусочки подбирали — мы взяточники! А он целого человека зараз проглотить готов — он ничего! он благородный!»

По воле отца ставший прокурором, Миша Нагорнов завистливо заглядывался на доходы адвокатов, чья профессия кажется ему более выгодной.

Скрытый сарказм салтыковского очерка заключается в постоянно возникающем в нем сопоставлении этого адвокатского процветания с роскошью преуспевающих кокоток.

Мать и сын Нагорновы завидуют доходам и тех и других. А когда мать пробует уговорить мужа разрешить Мише пойти в адвокаты, он с досадой отвечает: «Вот дай срок умру, тогда хоть в черти-дьяволы, хоть в публичный дом его отдавай!»

Завершающий собой галерею «ташкентцев приготовительного класса» Порфирий Велентьев знаменует собой уже чисто буржуазное хищничество. С детства он возрастал «на самом лоне финансовых операций», производившихся, с одной стороны, отцом-чиновником, обкладывавшим своего рода налогом находившееся в его ведении «стадо откупщиков и винокуренных заводчиков», а с другой — матерью, которая «торговала мужиком».

Да и само появление будущего финансиста на свет происходит вроде бы в результате тяготения друг к другу не самих людей, а…капиталов, ими «представляемых». «Единственный амурный разговор между Велентьевым (отцом Порфирия. — А. Т.) и княжною» похож скорее на щелканье счетов.

Шелестенье ассигнаций, таинственная суета в папашином кабинете и куда более откровенный процесс «прижимки» мужиков маменькой, энергическое выражение «хоть роди да подай», к которому любила прибегать Нина Ираклиевна, — все это уже создавало у ребенка своеобразный «вкус к финансам».

Мелькнувшие же в родном городе героя отдаленные родственники княжны — шулера и пройдохи братья Тамерланцевы — заронили в душу мальчика презрение к крохоборческому скопидомству родителей и мечту о фантастическом, внезапном, стремительном обогащении.

В детстве, присутствуя при материнских операциях, Порфиша от щелканья косточек на счетах «каждый раз вздрагивал, как будто в этом щелканье слышалась ему какая-то сухая, безапелляционная резолюция».

«Коротенькая» политэкономия, которой его обучали в том же заведении, где воспитывался и Персианов, устранила всякие докучные напоминания о «трепете действительной, конкретной жизни, с ее ликованиями и воплями, с ее сытостью и голодом, с ее излюбленными и обойденными».

Вместо этого Порфиша познакомился с отвлеченными от реальной жизни манипуляциями «спроса и предложения» биржевой игры, при которых наяву совершался «перл созидания» — «созидание из ничего», напоминавшее фокусы братьев Тамерланцевых, когда при слове «клац» в пустой руке обнаруживались золотые монеты.

Из всех «ташкентцев приготовительного класса» Порфирий Велентьев — самый опасный, представляющий собою наиболее разрушительные, паразитические тенденции капитализма. Недаром именно для него делает сатирик исключение, хотя бы вкратце осведомляя читателя о «ташкентском» подвиге Велентьева — проекте «беспошлинной двадцатилетней эксплуатации всех принадлежащих казне лесов для непременного оных, в течение двадцати лет, истребления».

Велентьев открывает в творчестве Салтыкова галерею «дельцов» нового, буржуазного типа — Разуваевых, Колупаевых, Деруновых. Именно к нему относится пророчество сатирика, заключающее книгу «Господа ташкентцы», о «реформаторе, который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет, чтоб дать место другому реформатору, который также придет, насорит и уйдет…».

Придет, насорит и уйдет — таково, по мысли писателя, еще одно видоизменение формулы «исторического зодчества», которым, вслед за дворянством, занялась и буржуазия.

Отклики критики на цикл «Господа ташкентцы» немногочисленны и не глубоки по содержанию. Они представляют собой, главным образом, пересказы произведения в целом или отдельных его частей. Из аналитических отзывов можно указать немногое.

Отмечая способность Салтыкова улавливать мельчайшие изменения в социальной структуре общества, критика подчеркивала злободневность явления, подмеченного и изображенного им под названием ташкентства. «Перед читателем проходит галерея живых и ярко очерченных сатириком-художником типов», — писал С. Герцо-Виноградский [742]. Того же мнения придерживался анонимный критик «Недели»: «В этих очерках мы имеем мастерски изложенную историю развития типа, который мог только народиться на почве современности» [743].

Либеральная критика признавала, что ташкентец является «реальнейшим типом», «лучшим из всех щедринских типов», но эта оценка нередко сопровождалась рассуждениями относительно расплывчатости и отсутствия определенных границ ташкентства, в результате чего Салтыков будто бы стал «валить в ташкентскую кучу решительно все, что ему под руку попадется» [744]. С такого рода суждениями не согласился автор статьи «Настоящие ташкентцы», подписанной инициалами П. Б. Он выступил против тех, кто не понимал, насколько реален тип «ташкентца», и кто считал, что Салтыков «обыкновенно очень долго играет все на одной и той же струне» и «что-то уж много развелось ташкентцев под плодовитым пером Щедрина». «Никогда еще литература не клеветала на свое общество», — доказывал этот критик, основываясь на книге Салтыкова [745].