Побежденные

- В другую камеру? Правда? Вы, может быть, нарочно говорите?

- Станем мы еще выдумывать! - сказала надзирательница. - После приговора в одиночках не держат, таков уж порядок. В общую пойдешь, к смертникам.

- Что?! К смертникам? Не пойду. Нет, нет! Оттуда не возвращаются! Бумага о помиловании придет сюда, и если меня не будет...

- Чего городишь? Пойдешь, коли велят. Сейчас собирай тряпки. Не затеряется твоя бумага.

Леля в отчаянии уцепилась за койку, но грубая рука схватила ее за плечи.

- Слушаться! Некогда нам тут с тобой хороводиться! Ну! - В голосе уже послышалась угрожающая нота.

Вся дрожа и всхлипывая, она стала собираться: накинула пальто, повязалась шарфом и вышла в темный, холодный коридор.

- Господи! Помоги, защити! Прости, что я так дерзка была! Прости мне всю мою жизнь, - шептали дрожащие губы. - Хоть бы увидеть Олега или Нину Александровну: я возьму их за руки... не так страшно, как совсем одной. Пожалей и не осуди меня, Господи!

Она уже покорилась и затихла, только изредка судорожно вздрагивала. Долго шли холодными, темными коридорами; в одном из них, наконец, остановились; опять забряцал затвор - камера смертников... Обреченные, такие же, как она!

Глава восьмая

Олег отказался подписать обвинительный акт, несмотря на щедро применяемые "методы воздействия", и это усугубило тяжесть обвинения. После того, как приговор о расстреле был зачитан, его перевели в камеру смертников. Подать просьбу о помиловании он не захотел, не надеясь на успех и считая это напрасным унижением; притом смертный приговор мог быть заменен в лучшем случае двадцатью годами лагеря, а это казалось ему страшнее расстрела.

Смертники имели одну льготу: им не возбранялось лежать с утра до вечера на откинутой койке; для того, кто был измучен допросами и карцерным режимом, это было наслаждением - последним, которое еще оставалось в ожидании развязки. Увидев откинутые койки и угрюмые фигуры, распростертые на них, Олег тотчас откинул свою и тоже улегся.

Выкрашенная серой масляной краской стена около его койки была испещрена надписями, сделанными карандашом; он прочел некоторые: "Долой Сталина!", "Умираю ни в чем не повинный", "Оставь надежду навсегда, сюда вошедший!" Последняя фраза уже давно занимала его воображение и теперь прозвучала, как тема рока в симфонии Бетховена.

То неизбежное, что он всегда ждал, приблизилось. Бедная Ася! За эти три неполных года счастья она поплатится теперь целой жизнью: биться с двумя детьми в глухом, далеком углу, в ссылке, отмеченная, как проклятьем, знаменитой княжеской фамилией и белогвардейским прошлым мужа! В деревне, в избе, на лежанке... Хорошо, если среди русских, а то как загонят к киргизам или якутам... Сознание Славчика будет формироваться в сельской семилетке, где ему на каждом уроке будут внушать на якутском языке, что отец его враг народа и мерзавец... Он возненавидит свое имя и не захочет прийти даже на могилу отца... а впрочем, ведь у Олега не будет могилы!..

Мысли его были прерваны бряцанием затвора; принесли нарезанный порциями хлеб и кипяток в чайнике, который поставили на стол посреди камеры. Сумрачные фигуры зашевелились, разбирая и наполняя металлические кружки при тусклом свете маленькой лампы под потолком.

- Ну, сегодня уж я в остатний раз чайком греюсь; сегодня в ночь уж беспременно придут за мной. Я уж всех тут пересидел. И тебя, паря, поди, прихватят, засиделся и ты, - сказал молодой вихрастый уголовник, обращаясь к товарищу - самому юному в камере.

- Отстань, - огрызнулся тот, передергиваясь. Олегу бросился в глаза его пришибленный вид.

Но вихрастый парень не захотел отстать:

- А ты повеселей немножко: нюни-то не разводи. Бога, что ли боишься? Небось не засудит, оттого что ничего-то там, по ту сторону, нет - пар вон, и вся недолга.

- Попридержи язык, не всем твои шутки по сердцу! Лучше бы молитву прочел, чем глумиться тут, - прикрикнул кто-то басом из угла.

- А что мне молитва? С такой катушкой, как у меня, к чертям разве, и там, почитай, не примут, - засмеялся принужденным смехом приговоренный.

"Бандит, наверно", - подумал Олег.

- Молчи, говорю, - повторил тот же бас, и снова стало тихо.

- Не видать и не видать нашей Матушки Узорешительницы: стало, Господь наложил запрет ей прийти в нашу камеру, заказал путь! Ох, ох-ох, грехи наши тяжкие! Не придтить ей, никак не придтить! - заохал вдруг маленький старичишко, ставя на стол кружку.

- Кого вы ждете? Разве дают свидания осужденным на высшую? - спросил, насторажива-ясь Олег.

- Каки таки свидания? С ней, со Смертью-матушкой разве что свидание нам заготовлено! - опять заохал старик.

- Так кого же вы ждете в таком случае? - опять спросил Олег.

- Вас только что перевели сюда, а мы все его рассказы уже наизусть знаем, - заговорил человек интеллигентного вида, еще молодой, но с профессорской бородкой, - он святую Анастасию Узорешительницу, видите ли, поджидает, но высокая гостья заставляет себя слишком долго ждать.

- Анастасию Узорешительницу? - переспросил с удивлением Олег.

- Да, ни больше ни меньше! Рассказывает длинную историю, как эта высокая особа, специальностью которой стало утешение заключенных, забрела раз, оставаясь невидимой конвою, к таким же смертникам, как мы с вами. Кого-то она ободрила обещанием помилования, а на нескромный вопрос ответила, что этот человек с ней увидится в одном из московских переулков. Когда же сей счастливец, получивший и в самом деле помилование, пошел вскоре после этого в Москву, и именно в тот переулок, он вошел в маленькую церковь, мимо которой проходил, и увидел икону святой Анастасии, в которой будто бы признал неизвестную женщину, приходившую к нему в камеру. Обслуживавшая церковь монашка, которой он рассказал случившееся, разъяснила ему при этом, что такие случаи уже бывали и она наблюдала много благодарных клиентов. Как вам нравится такое повествование?

- Я счастлив был бы, если б мог этому поверить, и не вижу здесь ничего, над чем можно было посмеяться! - ответил Олег. - Это все очень трогательно.

- Вы по пятьдесят восьмой, очевидно? - спросил интеллигент, приглядываясь к нему.