Бабье лето

Он сел напротив и взял ее за руки. Опять она ему казалась такой ласковой, хрупкой:

— Хорошая моя…

Но внезапно Анастасия Юрьевна закусила губы, чуть внятно прошептав:

— Ай-яй!..

Он сидел спиною к двери и ничего не видел.

— Что такое?

Потом, следя за ее глазами, обернулся. В кондитерскую входили панна Эмилия с двумя старшими дочерьми пана Лабинского.

— Quel hasard!  [18] — сказала довольно сдержанно панна Эмилия, завидя Анастасию Юрьевну и Галдина.— Мы так давно не видались. Madame приехала за покупками?

Все трое были в трауре, который очень шел молодым, но еще более старил старую.

— Да, я приехала сюда к своей портнихе,— смущенно отвечала Анастасия Юрьевна,— и вот встретилась с m-r Галдиным… Сегодня ужасно жарко…

Панна Эмилия, поджав губы, косо посматривала на ротмистра.

— Присядьте, пожалуйста,— говорил Галдин, обращаясь то к ней, то к ее молодым спутницам. Он чувствовал себя смущенным и досадовал на то, что пришел сюда. Слишком прямо смотрела на него панна Ванда из-под своей черной широкополой шляпки. Ровный румянец играл на ее щеках, хотя не было заметно, чтобы она устала от духоты и пыли; такие же темные, как у Анастасии Юрьевны, глаза глядели спокойно, холодно и строго; черное платье красиво облегало ее фигуру.

Панна Галина раскраснелась, как мак, серые глаза лукаво улыбались, а золотые волосы беспорядочно выбились из-под шляпки. Она дышала высоко своей крепкой грудью, которой, казалось, было тесно в узкой кофточке.

— О да,— говорила панна Эмилия, присаживаясь к столу и еще больше поджимая губы, словно желая показать, что она совсем уж не так верит в то, что ей сказала Анастасия Юрьевна,— летом в городе совсем немыслимо. Мы очень редко приезжаем сюда — и то ненадолго. После того как умер брат (при этом она тяжело вздохнула и на мгновение опустила вниз глаза), вся забота о семье перешла ко мне… Мои бедные девочки, mes petites nièces  [19] так удручены горем… Mais on espère toujours, même en désespérant  [20] — я надеюсь, что Господь поможет нам, и доходы в этом году не уменьшатся. Цены на горох стоят очень хорошо, а у нас так много гороху… Но простите, я, кажется, говорю совершенно неинтересные вещи для madame, madame не любит хозяйства…

Она опять поджала губы, снисходительно улыбаясь.

«С каким бы удовольствием я изуродовал твою гнусную физиономию»,— подумал Галдин, глядя на нее.

— Нет, отчего же, я всегда охотно слушаю,— сказала Анастасия Юрьевна, беспокойно взглянув на Григория Петровича.

— Мы должны извиниться перед вами, что не пригласили вас на похороны отца,— обратилась к ротмистру панна Ванда, когда ее тетка опять заговорила что-то об урожае,— но у нас есть свои семейные традиции — мы не приглашаем никого постороннего на похороны близких… Мы избегаем вмешивать других в наши личные частные дела… Вы понимаете?..

— Конечно, это так понятно,— ответил Галдин уверенно, хотя хорошенько и не вник в значение этих правил, а говорил из приличия.

— Все такие обряды или торжества имеют важное значение только для нас,— пояснила девушка свою мысль,— и ровно ничего не представляют для других, поэтому присутствие их может только внести диссонанс…

Она говорила по-русски чисто, без видимых неправильностей, но как-то особенно отчеканивала каждое слово. Выражение ее лица оставалось спокойным, уверенным: она точно не допускала возражений.

— Это совершенно правильно,— вторично подтвердил Галдин, думая: «Боже мой, как это скучно!»

Но лицо ее ему все-таки очень нравилось. Он вспомнил, что сказал ему ксендз, когда они уезжали из Новозерья. Он усмехнулся: ну могут же приходить в голову такие нелепые мысли!

— У вас, кажется, хорошие лошади? — снова обратилась к нему панна Ванда, прямо глядя ему в глаза. Она имела эту привычку, когда говорила с кем-нибудь.

— Недурные,— не без удовольствия отвечал ротмистр.

— Я слыхала, что вы великолепный кавалерист и стрелок…

— Ну что вы!..

— Правда, правда — мне передавал это один знакомый, он был вольноопределяющимся в вашем полку. Он мне говорил о вас.

— Право, я начинаю краснеть…

— Нет, вы не беспокойтесь — ничего дурного. Я сама люблю лошадей, люблю охоту и очень рада, что нашла единомышленника… Вы, конечно, приедете к нам?

— С удовольствием.

— Непременно… вы такой домосед, вас приходится просить — сами вы не догадаетесь заглянуть…

— Но я не знал, удобно ли это…

— Ну так знайте!

Она улыбнулась, но сейчас же ее лицо приняло спокойное, внимательное выражение. Она точно изучала своего собеседника.

Он стал говорить о лошадях, как о существах, с которыми сроднился, о которых привык думать, как о людях. Он говорил с увлечением, почти красноречиво. Конечно, у него и в мыслях не было понравиться своими речами, он действительно очень любил лошадей. Он рассказал, как он приобрел своего гунтера Джека, потом перешел вообще на конное дело в России, на скачки, на выездку… Теперь в полках опять начинают увлекаться спортом, серьезно учатся верховой езде. Россия в этом отношении далеко перегнала Германию и сравнялась с Францией.

Он выпрямился, помолодел. Лицо его дышало мужественной красотой: давно ему не приходилось говорить о своих любимцах. Рассказывая, он казнил себя за то, что, увлеченный своими личными делами, перестал думать о Джеке, совсем забыл его. Он положительно досадовал на себя за это.

Анастасия Юрьевна смотрела на него с удивлением, с восторгом, смешанным с ревностью. Как он любил этих животных! Как он оживился, говоря о них! — ей было это немного неприятно. Он никогда так не оживлялся, когда говорил с нею.

Панна Ванда слушала со вниманием; она смотрела в глаза Галдину, точно запоминая каждое его слово. Ее не смущали технические термины, которыми пестрела его речь,— она все это сама хорошо знала и слушала его как старшего товарища. Панна Галина добродушно улыбалась: она всегда радовалась, когда сестра ее была довольна. Но панне Эмилии все это скоро надоело, ей вспомнилось, сколько еще осталось невыполненного дела, она заторопилась.

— Пора, пора,— говорила она, поджимая губы.

Все поднялись. Галдин все еще чувствовал себя возбужденным.

— Это было так интересно, все, что вы сейчас говорили,— сказала ему панна Ванда.— Я хотела бы еще послушать вас. Знаете что — мы сегодня будем в опере, приходите туда, если вам это не трудно…

Галдин замялся, вспомнив об Анастасии Юрьевне, но ему так хотелось поговорить еще о любимом предмете, он не выдержал:

— Если Анастасия Юрьевна захочет слушать музыку, то я охотно буду ей сопутствовать.

Он с любовью и просьбой взглянул на свою спутницу.

— Конечно, я буду очень рада,— отвечала она.

Тогда они решили, что Григорий Петрович возьмет ложу и они встретятся вместе в летнем театре.

Галдин был в восторге, он никогда еще не говорил так много и не чувствовал себя таким веселым. С Анастасией Юрьевной он вообще говорил мало и то больше о своих чувствах. Да им как-то и не хотелось говорить, когда они оставались вдвоем: слишком полны были их сердца. К тому же он угадывал, что его интересы ей чужды, он даже стыдился сознаться ей раньше, что больше всего любит здоровые удовольствия — спорт, охоту — и очень мало понимает в литературе, а еще меньше в отвлеченных вопросах. Она говорила ему, что восхищается природой, а он, собственно, и не знал, что такое природа, не стоял в восхищении перед красивыми видами, не мечтал, глядя на звезды, но любил всей душой своей, всем своим здоровым телом землю, которая так вкусно пахнет, лес, в котором прячется так много зверя и птиц, реку, которая дает такую бодрость уставшим мускулам. Он чувствовал себя гораздо вольнее, счастливее в деревне, чем в городе, но никогда не думал, что это оттого, что вокруг него природа. Самое слово «природа» казалось ему каким-то глупым, чужим — выдумкою какого-нибудь «волосатого интеллигента». А тут вдруг нашлась девушка, которая слушает серьезно все его разговоры о собаках, о лошадях, сама расспрашивает его о них, сама любит все это. Невольно он увлекся, и у него нашлись и язык, и слова.