Три страны света

– Я вам не верю, – иронически сказал Граблин.

Лиза вспыхнула, но сдержала свой гнев, блеснувший у ней в глазах, и пресерьезно стала раскладывать карты по столу.

– Позвольте мне погадать, вам, – сказал Каютин, чувствуя необыкновенное желание побесить Лизу.

Она с радостью передала ему карты и надменно сказала:

– Только с условием – не позволяйте вмешиваться бабушке: она везде видит свадьбу!

Старушки значительно переглянулись. Граблин тяжело вздохнул.

Каютин попросил Лизу снять карты и сказал:

– Думайте!

Лиза закрыла глаза, прошептала что-то над картами и потом, передавая их Каютину, сказала:

– Задумала.

Каютин, раскладывая карты, тихо спросил Лизу:

– Вы не боитесь посторонних? я ведь очень верно все отгадываю!

Лиза засмеялась и с гордостью отвечала:

– Я ничего не боюсь, да и нет колдуна во всем свете, который бы мог угадать, что я думаю! – и, обратясь к шептавшимся старушкам, она повелительно сказала: – Слушайте же, бабушка!

Все обратили внимание на Каютина, который, раскладывая карты, сказал:

– Я прежде сам не верил картам.

– Как можно! что вы! – быстро возразили старушки.

– …Но один из моих товарищей, странствуя со мною по пустынным землям, так хорошо отгадывал на картах содержание всех писем, которые я получал, что я стал верить им. Он-то мне и передал тайну угадывать чужие мысли.

Лиза лукаво глядела на старушек, которые с жадностию слушали Каютина. Они принялись экзаменовать его, спрашивая о значениях карт; Каютин сбивался; Лиза от души смеялась.

– Право, я не виноват; меня так учил мой приятель Душников! – сказал Каютин, сделав на фамилию особенное ударение, и устремил глаза на Лизу, которая вся содрогнулась, будто от электрического удара.

Старушка радостно вскрикнула и со слезами на глазах, робко глядя на Лизу, спросила Каютина:

– Батюшка, как я рада! так вы его знали? какой хороший и добрый человек он! Ах, господи, да где он? как вы его знали?

Лиза молчала; она то бледнела, то краснела.

– Лизанька, что же ты не спросишь об Семене Никитиче? – заметила бабушка.

Лиза гневно окинула все собрание своими огненными глазами, принужденно улыбнулась, смешала карты и встала из-за стола. Она села в угол, подозвала к себе Граблина и стала шутить и кокетничать с ним.

Каютин был возмущен равнодушием Лизы к человеку, который так ее любил и столько через нее вытерпел! Она даже не спросила, жив ли он!

Начались расспросы: как и где Каютин познакомился с Душниковым, которым старушка интересовалась от чистого сердца, поминутно похваливая его.

Рассказывая свое знакомство с ним, Каютин много высказал Лизе ядовитых колкостей, непонятных остальным.

Лиза делала вид, будто не слушает его, но раза два принужденный ее смех замирал, и она переставала болтать.

Узнав, что он так много путешествовал, старушка пристала к нему с просьбами рассказать что-нибудь. Лиза тоже присоединила свою просьбу, которая, впрочем, походила больше на приказание.

– Хорошо, – сказал Каютин. – Я расскажу вам мои похождения в киргизских степях.

Уселись кругом стола, воцарилась тишина, и Каютин начал рассказывать:

– "У меня был приятель, человек бедный, но с необыкновенным талантом, и, рано ли, поздно ли, ему готовилась блестящая роль. Не так вышло. Он любил в своей жизни, и любил больше, чем несчастливо; любовь сначала улыбнулась ему, поманила его своими радостями, – и вдруг все для него кончилось, и еще как! без всякого повода с его стороны, без всякой видимой причины, вернее всего, по какой-нибудь пошлой и непростительной прихоти разбито было сердце благородное и любящее, достойное лучшей участи. Это наложило на его характер печать мрачности и глубокого уныния. Ничто в жизни не интересовало его. Он жил потому только, что надо было жить. Будь богат, он поехал бы странствовать, но денег не было, и он выбрал себе занятие…"

– А как звали вашего приятеля? – равнодушно спросила Лиза.

– Позвольте мне умолчать его имя, – резко отвечал Каютин.

Затем он рассказал о Душникове все то, что уже известно читателю, и продолжал:

– …"Утром Хребтов разбудил нас криком: киргизы! киргизы! Я взглянул, точно: вдали, за небольшим покатым пригорком, виднелось до тридцати кибиток; лошади бродили около них.

– "Что ж нам делать? – спросил я Хребтова. – Не подкрасться ли тихонько?

"Хребтов улыбнулся.

– "Ты думаешь, они нас не видят? – сказал он. – Да киргиз даром что узкоглазый, а в десяти верстах видит!

"Решились прямо наступать и требовать выдачи товарищей. Ножи ужу нас были с вечера выточены, винтовки заряжены. Благословясь, пошли. Но только сделали с полверсты, как в ауле поднялась сумятица; дикари кричали, бегали, ловили лошадей и запрягали в кибитки. Еще через полчаса впереди поднялась пыль столбом: весь аул, кто верхом, кто в кибитках, пустился бежать!

– "Подлые трусы! – сказал Хребтов. – Вот так они всегда!

"Постояли мы, подумали и опять пошли. Шли с час и, наконец, завидели аул. Он расположился у небольшой реки, на берегу которой росли камыши. Мы тоже остановились, чтоб собраться с силами. Но только что, отдохнув, стали подходить к нему, как он опять снялся и поскакал.

"Так продолжалось весь день. Разбойники подпускали нас довольно близко, и пока мы стоим, стоят и они, а поднялись мы – их и след простыл! На одном месте их кочевья нашли мы обшлаг рукава, какие бывают у русских армяков, оторванный, казалось, зубами, – не было больше сомнения, что наши товарищи в их руках! Мы забыли всякое благоразумие и решились продолжать преследование, которое становилось с каждым шагом опаснее: чем глубже подавались мы в степь, тем больше являлось вероятности наткнуться на несколько аулов разом… что тогда ожидало нас?

"Дело шло к вечеру. Измученные, мы быстро подвигались вперед, ничего не встречая среди песчаной степи, кроме обширных равнин ослепительной белизны: то были высушенные летними жарами соленые озера. Наконец, когда уже начинало темнеть, снова завидели мы киргизов, но только их было впятеро больше. Что делать? безрассудно было итти вперед, бесполезно отступать. Мы были уверены, что они теперь сами нападут. Однакож многие настаивали воротиться. Как ни было больно расставаться с мыслью освободить приятеля и других товарищей, я должен был покориться общему голосу. Мы повернули, но не успели сделать ста сажен, как заметили, что и дикари следуют за нами. Мы остановились – остановились и они; мы двинулись – и они двинулись.

"Так продолжалось с час. Наконец мы стали, решась не делать более ни шагу в тот день. Тогда и они стали.

"Между тем совершенно стемнело. До нас доходили дикие крики и песни киргизов, топот и ржание лошадей. Небольшая партия киргизов отскакала немного в сторону и воротилась с охапками камышей. Вспыхнул огромный костер, аул осветился, и мы довольно ясно видели смуглые плоские лица наших врагов: иные варили пищу, сидя у костра; другие плясали; третьи хвастались проворством своих лошадей, обгоняя друг друга и выкидывая на лошади разные штуки. Непрерывный шум стоял над аулом.

"У нас, напротив, было тихо. Мы также развели костер, но больше затем, чтоб не показать врагам уныния своей дружины; пища никому не шла на ум. Мы решительно не знали, что делать, и трепетали за жизнь не одних своих товарищей, но и свою собственную. Мы лежали молча и наблюдали движенье в стане дикарей. Иные, выскакав к нам довольно близко, дразнили нас, осыпали бранью и насмешками. Тогда мы, чтоб не уронить своего достоинства окончательно, вскакивали тоже, принимались браниться, прицеливались и иногда стреляли. Наконец какой-то смельчак подскакал к нам так близко, что почти можно было достать его пулей. Один промышленник наш спустил курок; раздался пронзительный крик, лошадь брыкнула и понеслась в аул, сбросив всадника, вероятно раненого…

– "Что ты наделал? – закричал Хребтов стрелявшему промышленнику. – Да они нас растопчут теперь!

"В ауле сделалось страшное движение. Несколько человек подскакали, подняли раненого и принесли к костру. Скоро раздался вопль женщин и детей, показавший нам, что рана была смертельная. Потом пронеслись дикие проклятия и угрозы. Мы ждали, что весь аул кинется на нас, и держали наготове винтовки. Некоторые вслух творили молитву.