Единая-неделимая

Остановились у дедова однополчанина, казака Агафошкина. Агафошкин был ростом немного менее сажени, а лицом на Петра Великого похож, как его на картинах рисуют. Любил он поговорить о божественном. В переднем углу висел у него большой, на камне писанный раз — Нерукотворный Спас. И был Спас изображен на полотне в терновом венце и с кровавыми каплями на светлом лбу и на щеках.

— Чтой-то у вас, Гавриил Макарович, за Спас такой, не по-нашему писан? — спросил дед Мануил.

— А это из Польши я, как в полку служил, принес. Рассказывал мне тамошний священник. Как шел Христос на муки и крестную смерть… Устал сильно и захотел утереть лицо. И была тут женщина одна — Вероника. И подала она Ему полотняный плат. И вот — утерся им Христос. Отдал плат Веронике. А как пришла Вероника домой, развернула тот плат, — глядь, а на нем лик Христов и запечатлелся. И венец терновый на Нем, и капли крови видать… Долго где-то в Персии хранился тот святой плат, и когда везли его оттуда на корабле по морю, то разыгралась буря и потонул корабль, а с ним и тот плат. А еще сказывают: был подобный образ в одном городе. Когда, значит, в старинные времена воевали Иерусалим, то осадили неверные город, а жители поставили образ в воротах и зажгли перед ним лампаду, и как не могли они отстоять город, то замуровали камнем с известкой тот образ и лампаду с ним вместе. И прошло с той поры много лет. Отняли опять тот город от турок, разыскали то место, где был, значит, замурован образ, и стену разобрали. Смотрят, а образ стоит в неописанной красоте, и лампада как зажжена, так и теплится. А поболе ста лет прошло.

— Негасимая, значит, — тихо говорит Мануил.

— Чудотворная, — отвечает Агафошкин. Димитрий сидит в углу, слушает, думает и молчит.

Видит, что дед Мануил и Агафошкин верят всему этому. А сам Димитрий не верит.

«Как бы не так, — думает он. — Масла-то в лампадке, поди, всего на одну ночь хватило бы. Под праздник мамаша зажгут перед иконами, а ночью проснешься, она уж и погасла, масло выгорело, а тут побольше ста лет. Опять же, ежели икона замурована была, то не было воздуху, а учитель Ляшенко доказывал, что без воздуха огонь не горит. Ему для того кислород нужон, а кислород в воздухе. Сказать им… да не поймут».

Не смел он сказать. Но чувствовал свое превосходство над старым дедом и Агафошкиным.

Мануил смотрит на образ, шевелит под усами губами. Вспоминает что-то. Видятся ему города турецкие. Адрианополь, Сан-Стефано, стены каменные, башни зубчатые, видит мечеть Адрианопольскую красоты неказенной, вспоминает и самый Царь-Град и как вошел он посмотреть мечеть святой Софии. Вошел и видит: на колонне, под известкой, Спасов Лик на солнце просвечивает темными красками. А зашел сбоку, и нет ничего. Будто так померещилось. И кажется ему, что он и тот город видал, где была замурована чудотворная икона.

Много повидал на своем старом веку дед Мануил и много рассказывал он Димитрию. Но не верил ему Димитрий. «Брешет старый дед, как собака брешет. Представится ему, он и рассказывает невесть что. А на деле — нет ничего».

XI

Поднимали икону с ночи до рассвета.

Когда выходили, остановился Агафошкин на крыльце, потянул ноздрями теплый, влажный воздух и воскликнул:

— Ай-я-яй! Ну, и ночь же хорошая Духовитая ночь!

И чем только не пахла, не благоухала эта ночь. Свежим пшеничным зерном, урожаем, сложенным в скирды, цветущей гвоздикой, спелыми яблоками, тмином и мятой напоен был воздух, и примешивался сюда едва уловимый запах солнцем согретой, степью облюбованной воды, светло-желтым простором текущей под станицей. Пахло в станице влагою донской волны. Тихим седым Доном там пахло.

Огнями, как в Светлый Христов праздник, горела станица. Сквозь зелень садов сквозили освещенные окна, бросали яркие желтые блики на листья деревьев и кустов, ложились пятнами на улице. У церкви и по улице, спускавшейся к донским пристаням, глухо гомонил народ. Атаманская рыжая тройка, запряженная в коляску, погромыхивала бубенцами. В церковь дед Мануил и Димитрий не могли протолкаться. Стояли в толпе на площади, ждали. Видели сотни огоньков, светившихся в темном четырехугольнике раскрытых дверей храма, и под ними, точно черный горох, головы людей.

Ждали долго. Ночь спадала. Огневое зарево, сиявшее вдали над Ростовом, стало меркнуть. Гасли по хатам огни, выступали лица окружающих, казались бледными, усталыми и неживыми. Старый Мануил, кряхтя, отошел к домам и присел на рундук.

Толпа у собора заколыхалась. Послышалось пение, стали громкими вздохи старух, где-то в отдалении кто-то кричал и плакал, причитая. В притвор над темною толпою знаменами распростерлись хоругви, сдавились в дверях и обрисовались, тускло, блистая, на белом камне все светлеющей церкви.

Двинулись…

Сгибаясь под тяжестью носилок, несомых слишком большим числом людей, — так многим хотелось прикоснуться к ним и послужить Царице Небесной, — толкаясь и мешая друг другу, забегая с боков и спереди, старики и старухи, молодежь, бабы и казаки несли плывший над толпою образ, окруженный сонмом духовенства. Несколько казаков — стражников местной команды шли, расталкивая народ, чтобы не сбили с ног несущих.

Впереди, с боков и сзади текла порожистая людская река.

Когда выходили из станицы в степь, распылились по степному шляху, по сжатым нивам и по пахнущей полынью степи и пошли широким потоком.

На западе полыхали зарницы, — уже ничего не освещая. На востоке небо быстро светлело.

Остановились… От соседних станиц и хуторов подходили крестные ходы, сопровождаемые народными толпами.

Дед Мануил и Димитрий стояли в стороне и глядели на восток. От иконы неслось пение:

— Бог Господь и явися нам!

Димитрий смотрел на нарождающееся солнце, и что-то глубоко схороненное на дне души поднималось внутри. Опять вспомнились рассказы деда Мануила.

Так, верно, несли по Синайской пустыне скинию завета на носилках из дерева сикким, окутанную виссоном и шерстяными тканями, накрытую голубыми и алыми бараньими кожами. Так шли, Аарон с Иисусом Навином молили Бога явиться им. И так же нарождалось солнце. Не в нем ли, не в его ли свете и тепле являлся Бог со всеми великими милостями?

Вставали в памяти и рассказы Ляшенки о древнем боге Митр, которому некогда римские императоры и азиатские цари строили храмы с изображением солнца, о древних верованиях славян. Все в его сознании сливалось в одну точку, и все дышало одним, — жаждою Бога, жаждою веры в Бога.

— Бог Господь и явися нам!

Брызнули лучи над степью, залили золотом лица людей, засверкали на хоругвях и ризах, и стали живыми, благостными и радостными людские лица.

«Солнце и есть Бог… Вон еще в старину казаки, что разбойничали по Волге, пели:

Димитрий посмотрел на деда Мануила. Сказать ему? Не стоит. Осерчает старый.

Шире и могучей разливались солнечные лучи по степи, освещая народные толпы. Вспыхивали слова молитвенных возгласов и песнопение, вырывались воплями, полными неизъяснимой муки, страсти и радости:

Колыхались над степью густые волны хора, повторяющего за священником:

И торжественно плавное плыло над ними:

Димитрий смотрел на солнце, на степь, на людей, на растущий простор земли, на вдруг вставшие за желтым бугром сжатых полей золотые купола Новочеркасского собора, далекие и маленькие, но какие-то значительные, призывные и ждущие. И охватила его красота бытия, — красота этой степи с народившимся в небе солнцем и это великолепие пестрых красок толпы, сопровождающей икону.