Повесть о днях моей жизни

   "Умереть бы!.. С мертвого взять нечего... А если станут бить,-- не стыдно и не слышно..."

   Конопля шелестит. Горячими волнами пробегает по ее верхушкам ветер, она качается, как сонная. Пальцеобразные листья опустились и поблекли; лохматые головки сереют маленькими ядрами спеющих зерен.

   Пришла Мотя. Молча села рядом.

   -- Зачем вы, глупые? -- спросила тихо.

   -- Я не знаю...

   -- Сходку собирают. Ступай спроси старосту: пожалеет, гляди... На колени перед ним стань...

   -- Не пойду -- мне стыдно, боюсь...

   -- Ступай. Отец сердит, платить ведь надо, а денег нет... Ругает он тебя...

   ...В избе у Еремы Косоглазого, хозяина уток, стоим на коленях, целуем ноги и руки у всех, клянемся с горьким плачем, что не будем никогда озорничать, а они пьют чай из светлого самовара, смеются и говорят:

   -- Знаем мы вас!

   Калебан просит:

   -- Я твоих лошадей буду целое лето без денег пасти, прости нас Христа ради!

   Федька обещает еще что-то сделать, и я обещаю, а староста вытирает пиджачной полою румяное лицо с капельками пота на нем, хмурит белобрысые брови, важно спрашивая:

   -- Что, чертята, плачете? -- Бьет меня ладонью по затылку.-- Кто кожелуп-то -- староста? А ты -- утятник, сочинитель! Я тебе припомню песенку!

   Другие говорят:

   -- Он -- мастер на эти штуки. Поглядим, как теперь запоет! Сотский-то близко? Вели бы на сходку их,-- пора!..

   Эх, горе наше, горе!..

   Кольцо суровых бородатых лиц. Посконные рубахи, сапоги в дегтю и лапти. Седой старик толкает меня палкою в плечо.

   -- Рассказывай, как дело было. Становись посредине сходки и рассказывай...-- Жмурит пухлые глаза без ресниц.-- Лишнего не привирай. Что ты плачешь?

   Сбежалась вся деревня: женщины, дети, подростки. Теснятся около нас, заглядывают в лица, шепчутся:

   -- Вот они, утятники-то... Били их иль нет еще?

   -- Ондрюха-то, бесстыжая харя, Ондрюха-то? Жених, а тоже затесался!.. Ему надо больше всех влить!

   Руки трясутся, в горле пересохло. Заикаясь и путаясь, передаем, как было дело, и робко молчим.

   Вспоминаются наставления матери: "Поклонись на все четыре стороны и скажи: православные, простите меня, глупого!" И я опускаюсь на землю, бессвязно бормоча:

   -- Православные...

   А старик с опухшими глазами трясет меня за плечо и скрипит противным голосом:

   -- Чем уток-то?

   Изо рта у него скверно пахнет, в углах глаз -- желтый гной, толстый нос покрыт угрями.

   -- Чем вы их?

   -- Колотушкой...

   -- А? Шибче сказывай! -- подставляет большое мясистое ухо, из которого торчат клочья грязных седых волос.

   -- Колотушкой. Ею колья забивают... старички!..

   Падаю ему в ноги.

   -- По головам небось? Ты погоди, после поклонишься... Слушайте вы, не галдите: они колотушкой их! По головам, говорю, или как?

   -- По головам и по другому месту... Простите меня, глупого!..

   Старик дробно смеется, будто чистит ножом сковородку, и кашляет, обдавая гнилым запахом, треплет сухой рукою с шишками на суставах по спине меня и шепелявит:

   -- Ишь ты -- ловкий какой! Как хлопнешь, так и готова?

   -- Да-а...

   -- Ловкий, шельмец, ловкий!..

   Нанизанные на тонкую бечевку куски мяса нам обматывают вокруг шеи, пухом и перьями посыпают головы и ведут рядком с одного конца деревни на другой и обратно. Улюлюкая, звонко бьют в старые ведра и заслонки, кричат, забегая к самому лицу: "Утятники! Воры!..", заставляют низко кланяться миру, позорят нас...

   А меня клонит сон: усталые ноги еле передвигаются, голоса толпы, дикой и жадной до зрелищ, звон посуды и брань кажутся чужими, далекими.

   ...Ночью загорелся у старосты сарай. Опять крики, звон и топот. Огонь с сарая перебросился на скирды хлеба, оттуда -- на избы и клети. К голосам людским и визгу присоединился набат, рев скотины, плач детей...

   Прижавшись к забору, я смотрю на зарево и тихо плачу...

   Постарел я за этот день.

Книга вторая

Отрочество

I

   В марте месяце, перед жаворонками, приехал к нам Созонт Максимович Шавров, скотопромышленник и богатый человек из Мокрых Выселок.

   -- Хозяин дома? -- постучал он в двери.

   -- Дома, дома,-- отозвались наши.-- Заходите -- гостем будете.

   В избу вошел коренастый мужик среднего роста, широкоплечий, с небольшою лысиною, краснобородый.

   Отец, как ужаленный, соскочил с голобца, оправил рубаху и, моргнув сестре, поздоровался с ним за руку. Мать поспешно сдернула столешник со стола, немытые ложки и солоницу, вытерла тряпицей лавку, говоря умильно:

   -- Присядь покуда что, присядь, миленочек...

   Мотя побежала за водой на самовар.

   Вздыхая и покашливая, Созонт Максимович неторопливо снял тулуп, оставшись в новом романовском дубленом полушубке с вышивкою на груди и в коломенковой, с махрами, подпояске.

   -- Старик, чайку бы гостю-то,-- несмело вымолвила мать.

   Отец весело ответил:

   -- Девка побежала уж,-- и опять незаметно моргнул матери, щелкнув себя под подбородок. Мать схватила из угла стеклянную посудину.

   Гость сказал отцу:

   -- Я насчет должку, Лаврентьич... Чисто смерть -- расходы одолели, подати, страховка, жеребца вот купил... ты уж как-нибудь похлопочи, пожалуйста, а в случае чего -- опять ссужу...

   Отец, глядя в окно на серую в яблоках лошадь, запряженную в легкие козыри, проговорил, вздыхая:

   -- Лошадка -- важная... Что твой князь теперь ты ездишь, Созонт Максимович.

   Глаза гостя заблестели удовольствием, но сейчас же спрятались под густыми бровями, и он сокрушенно ответил, оправляя бороду:

   -- Куда уж нам!.. Намедни князь-то -- с колокольчиком и кучер в перьях... Не угнаться нам за ним, за князем-то...

   Созонт Максимович -- приблудный сын Максы Шаврова. У него -- ветряная мельница, лавка, маслобойня, крупорушка и денег несметное множество. Половина Осташкова, окрестные деревни и своя -- Мокрые Выселки -- должники его. При старом князе Дуроломе сестра Максы -- покойница Мариша Барыня -- была господскою любовницей, потом стала любовницей жена его -- Федосья Китовна, а муж -- бурмистром. Обе получали много милостей от барина, оттого разбогатели так. Князь Осташков, прежний, умер; Мариша Барыня тоже умерла; Макса теперь без ног, с виду желт и лыс, как чахлый гриб; домом управляет старший сын его Созонт вместе с братом Федором, вдовцом, тоже приблудным. Они дают деньги в рост, торгуют шерстью, льном, маслом, имеют много земли и скотины, вообще народ очень хозяйственный, первый в волости. На вид Шаврову сорок пять -- сорок семь лет, а на самом деле -- много больше. Он -- сыт, румян и богомолен, говорит тихим, ласковым голосом, любит пошутить с девками, посмеяться, побалагурить или, как он говорит, "поточить балясины". Он шипит тогда, как селезень, и веселые, колечками, жидкие кудерцы его вьются и подпрыгивают на лоснящемся затылке, а пухлые пальцы в крупных перстнях мягко шевелятся и дрожат.

   Созонт Максимович безграмотен, но должников знает, хозяйство и лавку ведет -- дай бог всякому, никому никогда ни в чем не ошибается и сроки платежей не пропускает.

   -- Нынче к шестому тебе, а деньжат собрал пять красных, нуко-ся, подумай! -- говорит он ласково отцу.-- С тебя там что приходится?

   -- Четыре пятишницы,-- кряхтит отец.

   -- И то никак четыре,-- жмурится Шавров.-- Четыре, да... Пенечку не измял еще?

   Отец чешет живот и сплевывает в угол.

   -- Ишь ты, веник-то в пороге бросили, холерные! -- нагибается он у дверей. -- Места не найдут получше, так и суют под ногами!..

   -- Бабье дело глупое! -- смеется гость,-- Баба -- что овца... Овина два, чай, было или больше? Нынче, слава богу, пенька добрая: зеленая, волнистая, как шелк... Пудиков пятнадцать вышло?