Каньон-а-Шарон

Обычно работал один, но как-то пригласили в строительную бригаду. Маляр, который всегда работал с этой бригадой, по какой-то причине не мог, дело было срочное, каблан искал замену на неделю и в это время увидел у своей тетки мою работу. Взял у нее номер телефона и предложил. Он строил военный объект, рабочим нужно было пройти проверку, палестинские арабы и другие иностранцы на это дело не годились из-за его секретности. Я согласился за двадцать шекелей в час. Укладывая в сумку шпатели и кисти, робел: достаточно ли быстро работаю, не подведу ли...

В пять утра к калитке подлетел минибус, в нем сидела бригада, все не старше двадцати пяти, я испугался еще больше: где за такими угнаться. По разговору понял, что за рулем бригадир. Он вел машину, обгоняя всех на трассе. Нужно было заскочить на склад - свернул с асфальта и помчался по проселку, не жалея собственную машину, чтобы сэкономить два-три километра. Нас швыряло на ухабах, кузов скрежетал. Едва минибус затормозил на скользкой хвое у секретного объекта среди сосен, мы все выскочили и помчались бегом. Парни работали, как звери, - в голых до пояса, лоснящихся от пота гибких молодых телах была звериная грация. Рядом с нами за стеклянной стеной стояли на столах компьютеры, за ними работали девчата в военной форме. Они все поглядывали на парней. В самом деле можно было залюбоваться.

Меня тут же окрестили "доктором" за резиновые перчатки на руках и очки, болтающиеся на шнурке на груди. "Эй, доктор, иди сюда!" - именно "иди сюда", по-русски, такая получилась кличка. Это не обижало, тем более что и девчата в форме говорили между собой по-русски, так что парни немного мной как бы хвастали перед ними. Я очень боялся отстать. Десять часов пролетели мгновением. Мне казалось, я не подвел.

Когда на следующий день мы ехали той же дорогой, бригадир снова свернул на проселок и за сотню метров до склада увидел, что дорогу пересекла свежая траншея, которую ни преодолеть, ни объехать. Бригадир страшно вопил и матерился - пришлось повернуть назад. К моему изумлению, на следующее утро он снова свернул на этот проселок и, обнаружив, что траншея никуда не делась, вопил так же страшно, как накануне. Но и на третье утро он свернул на этот проселок, и были та же траншея и те же вопли. Человек просто не способен был остановиться на мгновение, чтобы поразмыслить. Когда штабной офицер объяснял, что надо делать, бригадир бросался выполнять задание, не дослушав до конца, его умоляли: "Насим, ну пожалуйста, дослушай", он удивлялся: "Но я уже все понял". Из-за такого его безумия мы переделывали работу - не там поставили гипсовую стенку, не туда провели трубу.

Я заштукатуривал канавки в стене, а потом снова выбивал штукатурку, потому что не был положен нужный провод. Насим стоял надо мной и ругался, словно я был виноват. Но теперь-то я знал, что работаю быстро, не отстаю от молодых и, значит, помыкать собой не позволю. Не отвечая на истерику, я заделал канавку, а после работы сказал бригадиру:

- Ты должен платить мне столько же, сколько всем.

Я уже знал, что ребятам платят по двадцать пять.

- Разговаривай с кабланом, - сказал он.

- Нет, ты с ним разговаривай. Или я завтра бросаю работу. Мне не нравится по два раза делать одно и то же.

Ребята слышали наш разговор. Потом они убеждали в чем-то Насима, и мне послышалось, что они произносят "доктор". Мне заплатили так же, как им. В последний день Насим записал телефон:

- Мне понравилось, как ты выровнял потолок. Позову, когда буду делать ремонт дома.

В это время я изредка публиковался. За статью, над которой работал годы, платили, как за один день работы маляром. Если она появлялась в московском журнале, я этот журнал не видел, не слышал отзывов, не знал, прочел ли его хоть один человек. Иногда, найдя рукопись в столе, в первую минуту не мог вспомнить, опубликована она или нет. Все это не касалось жизни. А когда Насим позвал поработать у него дома, - думаю, потому лишь, что знакомые маляры запросили больше, - обрадовался.

Что же я приобрел, осуществив детскую мечту?

Странно, однако, - человек всю жизнь занимался литературой, написал несколько книг, вкладывал в них все силы души, испытывал поражения и победы и к концу жизни понял, что занимался не тем, чем должен был?..

- Я не опрощаюсь, - ответил я Векслеру. - Но согласитесь, что физический труд естествен, природа создала нас для него. Иван Павлов говорил: мышечная радость. Она делает человека здоровым, уравновешенным и доброжелательным, потому что физический труд в природе человека.

- Природа человека в том, - сказал Векслер, - чтобы не жить по своей природе.

8. Важнейший вопрос человечества

- Гера, ты Гера?

- Да, я Гера.

Мы с Гаем уже подходили к школе. Около школьной ограды дежурил полицейский. Несколько дней назад около другой школы террористы взорвали машину со взрывчаткой, и только чудом никто не пострадал. Говорили, у них теперь новая тактика - охотиться за детьми. Евреи, мол, любят своих детей и из страха за них уберутся с этой земли. Полицейский впивался взглядом в каждую притормаживающую машину. Но разве за всеми уследишь?

- Гера, я сделал тебе симан ра.

"Симан ра" - плохой знак, дурной знак, что-то такое. Тоже, наверно, как все у Гая, из какого-нибудь телефильма.

- Я не видел, Гай.

- Как ты можешь видеть?! Это в голове!! Это ничего?

- Ничего страшного.

- А если я подумаю плохое, чтобы Илия умер, напрымер, это ничего? Ты меня будешь любить, если я так подумаю?

Вопрос, прямо скажем, для Песталоцци. Я ответил на свой страх и риск:

- Буду.

- Даже если я захочу, чтобы он умер?

- Да, Гай, буду.

- Я тебя люблю, - в порыве благодарности сказал он.

- Бай.

- Бай.

Он бойко болтает на иврите, даже думает уже на нем, говорят, у него хороший язык - все это из-за телевизора. Не будь этого ящика, Гай был бы косноязычен, как мы, и мой друг лингвист Наум Айзенштадт - он со своим внуком приближался к нам по улице Бродецки, - Наум говорит, что убогий язык создал бы убогую личность. Но как быть с этим воспитанием? Почему-то телевизор не дает Гаю ответа на вопрос, что можно, а чего нельзя. Хорошо, когда есть кого спросить. Я подумал, молодец Ира, настояла на своем, решив ехать с Дашкой. Да и как бы мы сейчас жили в Минске, увидев по телевизору третий за месяц взрыв в Нетании?

Айзенштадт перевел внука через улицу, отпустил и подошел ко мне. В руке нес свежую русскоязычную газету - сядет сейчас в тени старого платана в скверике на Смелянски и начнет выделять адреналин. Он успел надоесть мне брезгливым выражением лица и словечком "бардак". Все вокруг было для него бардаком. Собственно, по большому счету его положение можно было назвать трагичным: человек любил порядок, а ему вместо порядка подсунули при рождении бардак. Надо сказать, что в этой ситуации он вел себя лучше многих.

- Фамилий погибших нет? - спросил я.

- Орит Шифрин.

- Ночью еще один человек умер в Ланиадо.

- Значит, в газету не попало. Просмотрел всю - про Гришин семинар ни слова, - сказал он.

- Не до него сейчас.

- Международный семинар математиков - и не до него? А что сказали Примаков и Жириновский - это важно? Бардак.

Он увидел мою сумку с инструментами:

- На работу? Взял бы меня подручным, что ли.

- А что ты умеешь делать?

- Кирпичи таскать, раствор замешивать, если научишь.

- С твоим сердцем?

- С моим сердцем и моими зубами.

Ему понадобились деньги, чтобы сделать себе вставную челюсть. С пособия на бедность челюсть не сделаешь. Но жена его одно время подрабатывала уборками, и я сказал:

- Тамара на твои зубы достаточно заработала.

- Я, понимаешь, хочу иметь собственные зубы, - сказал он. - Вдруг при разделе имущества она потребует мою челюсть.

Я ничем не мог ему помочь, довел до сквера и пошел дальше, в квартиру на Рав Кук, которую только начал.