Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша

Замысел «Мирской чаши» относится к осени 1921 года, когда Пришвин задумывает написать книгу в форме дневника, в который были бы «вкраплены» художественные произведения. И декабря 1921 года Пришвин, продолжая размышлять над будущей своей книгой, пишет, что хотел бы изобразить в ней себя самого в «образе хранителя Музея усадебного быта, помещенного в пяти уцелевших от разгрома комнатах большого Алексннского дома». В той же дневниковой записи Пришвин пытается для себя определить, как в его новом произведении субъективное «Я» автобиографического рассказчика, от лица которого будет вестись повествование, должно сочетаться с объектом отображения; Для Пришвина это проблема соотношения духовного и материального. «Я, – размышляет он, – как бы сторонний среди оседлых местных людей, мне кажется (эта теория мне очень помогает), что это Я находится и в каждом из оседлых, только в постоянных заботах о существовании они забывают это Я и подменяют его другим, противоположным существом, которое мне представляется как Не-Я <…>. Конечно, и я соприкасаюсь с миром полезностей, а они не сознают и даже презирают и ненавидят свое бесполезное (духовное) Я». Однако в процессе работы Пришвина над «Мирской чашей» соотношение между автобиографическим героем Алпатовым и изображаемой Пришвиным средой претерпевает существенные изменения. В этой связи любопытно отметить, что, хотя автор и относит изображаемые в «Мирской чаше» события к 1919 году, конкретный материал таких глав, как «Ампирный дворец», «Музей усадебного быта», «Сфинкс», «Чан», «О хлебе едином», относится к 1921 году, что подтверждается дневником писателя. Именно эти главы повести свидетельствуют о том, что Пришвин, отмечавший даже малейшие перемены в жизни деревни и в сознании крестьянства, освобождается от некоторых мучивших его сомнений. Так, например, в главе «Раб обезьяний» Пришвин высказывает опасение, что народ, освобожденный Великим Октябрем от векового рабства, долгое время не сможет перейти от труда «рабьего», подневольного – к труду свободному. Социалистическая революция в России избавила крестьян от гнета помещиков, но как скоро народ осознает себя новым хозяином? Этот вопрос очень волновал Пришвина. Еще в рассказе «Адам» (1918) он изображает бессмысленный разгром мужиками покинутой барином помещичьей усадьбы. Особенно тревожит Пришвина проблема охраны природы и разумного, бережного использования ее богатств. С этого и начинается повествование. Однако довольно скоро Пришвин убеждается, что возникший в его сознании образ «Раба обезьяньего» (так первоначально Пришвин хотел назвать свою повесть) все более и более вступает в противоречие с тем конкретным жизненным материалом, которым наполняется его новое произведение. И Пришвин дает повести иное заглавие – «Мирская чаша», символизирующее братство, единство людей, которые через страдания, муки, лишения идут к новой, счастливой жизни.

Пришвин изображает в «Мирской чаше» крестьянскую массу неоднородной, настороженно присматривающейся к новой, советской власти в «городе», к которому крестьянин издавна испытывал неприязнь, поскольку «город» и олицетворял для него старую власть. Размышляя о перспективах утверждения в России нового, социалистического строя, Пришвин обращает внимание на то, что ненависть крестьянства к уничтоженному Великой Октябрьской революцией буржуазно-помещичьему строю ставит перед новой, советской властью ряд сложных задач. И одна из них – это преодоление анархических настроений среди значительной части крестьянства, неприемлющей всякую власть, исходящую из «города». В главе «Чан» писатель, создавая выразительный образ злейшего противника советской власти барона Кыша (сына попа, бывшего семинариста), отцовскую хитрость развивающего «на пути демократическом и прогрессивном», отмечает, что анархические настроения «безвластия» среди крестьянства – это то оружие, которое побежденный, но еще не сметенный полностью Великим Октябрем старый мир пытается обратить против строительства новой жизни в деревне. С большой художественной силой Пришвин изображает в «Мирской чаше» раскол в самом крестьянстве, обусловленный отношением к советской власти. В главе «Контрибуция» представитель советской власти в деревне матрос Персюк, ассоциируемый в сознании Алпатова с образом Петра I, карающего стрельцов, убивает родного брата Фомку – связного в банде барона Кыша. Создавая один из ранних в советской литературе образ коммуниста, Пришвин остро полемизировал с романом Бориса Пильняка «Голый год». «Это не быт революции, – возмущался Пришвин в дневнике (запись от 9 августа 1922 года), – а картинки, связанные литературным приемом, взятым напрокат из Андрея Белого. Автор не смеет стать лицом к лицу к факту революции и, описывая гадость, ссылается на великие революции». Продолжая спор с Б. Пильняком, Пришвин писал ему 24 августа 1922 года: «Главный пункт нашего разногласия в оценке Персюка. Персюк мой вовсе не дурной человек, он высоко чтит образование <…>, он ценит „гуманность“ и человек долга <…>, кроме того он человек волн и дела („похож на Петра Великого“, – что подчеркнуто)» (ЦГАЛИ). Вместе с тем следует признать, что сомнения, мучительные борения с самим собой героя повести «Мирская чаша» Алпатова, отрицающего насилие вообще, были близки настроениям самого Пришвина той поры. Поэтому в повести он, Алпатов, противостоит Персюку как идеальная личность, пытающаяся идти по крестному пути страдающего Христа. Для Пришвина, как и для его автобиографического персонажа, не все вопросы строительства новой жизни, подсказываемые реальной действительностью, находили удовлетворявшие писателя ответы. Это не могло не сказаться и на «Мирской чаше», пестрый и многообразный фактический материал которой получил разную степень художественного осмысления. В первой главе повести («Ампирный дворец») ставится проблема охраны культурных ценностей и приобщения к ним еще находящегося на низкой ступени духовного, культурного развития крестьянства. Автор стоит над изображаемым, иронический тон повествования (павлин, разгуливающий по бывшей барской усадьбе; баба, желающая, чтобы ее дочь училась говорить «по-хранцузски»; ветхий генерал, словно сошедший с фамильного портрета, рассказывающий посетителям музея о дворянских гнездах и проч.), конечно, проистекает в данном случае от четкости, определенности авторской позиции, верно улавливающей историческую перспективу. И, напротив, другие главы повести, когда Пришвин еще не может разрешить своих сомнений, представляют собой как бы стенографические записи споров, разговоров, размышлений с самим собой. Для автора это был материал, взятый из жизни, но еще требующий соответствующего осмысления и художественной обработки: «Мирская чаша» – хорошо подготовленный материал (не больше), – записал он впоследствии, – для создания предпоследнего звена «Кащеевой цепи», за которой должно следовать «Воскресенье Алпатова…» (ЦГАЛИ).

Приметы времени, изображение событий в их движении, становлении, постоянной изменяемости – все это в «Мирской чаше» создает тот конкретный и реальный фон, на котором выделяется фигура центрального персонажа повести – Алпатова. «Мирская чаша» – своеобразное житне русского интеллигента, проходящего разные испытания и искушения на своем пути к народу. Важное значение в повести приобретает глава «Мистерия» (бред больного Алпатова), являющаяся своего рода пародией на поэму Андрея Белого «Христос воскрес» (1918), в которой Октябрьская революция изображена как «мировая мистерия». В больном сознании Алпатова вновь возникают образы крестьян, пытающихся осмыслить происходящее, слышится разноголосица споров, суждений, в которых надо разобраться и самому Алпатову. В его подсознании все больше уясняется смысл активного, жизнеутверждающего гуманизма, который принесла и утверждала в глухой русской деревне социалистическая революция. По словам автора, «Алпатов, человек после смертельной болезни, принимает мир со всей печалью и радостью, готовый всегда умереть, преодолевает животный страх смерти и через это обретает счастье» (ЦГАЛИ).