От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2 (др. изд.)

Все притихли. Сумерки ползли в комнату. Варвара Николаевна перетирала стаканы, сидя за самоваром. И вдруг из глубины комнаты раздался мягкий спокойный голос:

— Нет, Россия не погибнет. И она скоро спасется, — сказал незаметно вошедший священник.

— А, отец Василий! — раздались приветствия. — Отец Василий! Ну скажите, скажите, как же спасется Россия?

XXVIII

Варваре Николаевне Мартовой казалось, что она не сорокапятилетняя старая дева, глупо прожившая свою жизнь, и беженкой сидящая за большим столом на холодной даче в Райяокках, а молодая 20-летняя курсистка Варя Мартова. И кругом нее не потрепанные лишениями, несчастные беженцы без Родины и без денег, а та шумливая, спорящая молодежь, что когда-то смело решала вопросы в их доме на Николаевской улице и стремительно атаковала молодого корнета Саблина, с налета отменяя армию.

Так же молодо, шумно гремели голоса безконечного русского спора, также решительны были суждения и также безцеремонно тянулись к ней допитые стаканы.

«Как странно, — думала Варвара Николаевна, — ведь мы добились того, чего хотели в те молодые годы. Мы уничтожили Царя, уничтожили армию, мы поделили землю трудящимся, мы дали все свободы народу — и вот сидим у разбитого корыта. Мы мечтали об интернационале, о всемирном братстве народов и создали вместо единой России — все эти Финляндии, Эстии, Латвии, Польши, Белоруссии и другие государства, где с нами обращаются, как с париями, и держат нас за решеткой»…

Стол было полон гостей. Из окрестных дач пришли беженцы, узнавшие, что есть еще вновь бежавшие из Петербурга.

Спор разгорелся оттого, что священник, отец Василий, сказал, что Россия только тогда будет Россией, когда вернет себе Царя. Он сказал это тихим, спокойным голосом, сам не ожидая, в какую бурю споров вырастет его заявление, казавшееся ему неоспоримым.

— Нет, уж это — ах, оставьте, — завопил беженский комендант, штабс-капитан Рудин. — Этого никогда не будет! Народ крепко станет на сторону завоеваний революции, и главное завоевание революции — это уничтожение Царской власти.

— А кто пришел на смену? — грозно спросил его Белолипецкий и придвинулся к нему.

— Народ, — не смущаясь, сказал Рудин.

— Народ!., народ!., народ!.. — передразнил его Белолипецкий. — Да вы знаете, что такое народ? А? Вы живали с ним? Вы работали с ним? Я-то его, голубчика, знаю насквозь. Я инженер, так и рабочего и крестьянина-то повидал достаточно. Какие его интересы, какие у него понятия, вы знаете?

— Что же, разве виноват он в том, что его держали в темноте столько веков? — сказал Рудин.

— То-то теперь он просветлел! На митингах управлять государством научился, — горячо сказал Белолипецкий.

— Да позвольте, господа, о чем вы спорите, — вмешался в разговор помещик, сосед Ники по койке. — О каком народе вы говорите, я не понимаю вас. Где это народ у власти в России? Государя Императора сменило Временное правительство во главе с князем Львовым. Там ни одного человека от народа не было. Все интеллигенция. На смену Временному правительству явились народные комиссары, а там, почитай, все жиды. Где же народ?

— Господа! Господа! — с возмущением в голосе сказал невысокого роста полный человек, рыжий, в очках и с рыжей бородкой клинышком. — Ужели и теперь вы будете утверждать, что евреи виноваты в несчастиях России?

— Но, Абрам Иосифович, факты налицо, — сказал Белолипецкий. — В Совете народных комиссаров три четверти — евреи. Самодержцы российские: только Ленин — русский, а Троцкий и Зиновьев — евреи. Брестский мир заключил еврей Иоффе, иностранную политику делают и Россию продают оптом и в розницу Радек и Литвинов — евреи. Карл Маркс — еврей. Кажется, довольно.

— Это, — сказал печально рыжий человек, — выродки еврейства. Силу народных комиссаров составляет их красная армия и чрезвычайные комиссии — без них комиссары были бы давно сметены народными восстаниями. Но создавали и укрепляли красную армию русские генералы и офицеры, в ней за власть Ленина и Троцкого борются русские солдаты и казаки. Во главе трибунала стоит не еврей, а поляк Дзержинский и под рукою у него палачи Петерс и Эйдук — латыши, а не евреи.

Никто ничего не сказал, и на минуту наступила тишина. Голос рыжего человека стал еще более глубоким и скорбным.

— За грехи этих выродков еврейства евреи заплатили небывалыми в истории погромами. Они рассеяны из России. Они, а не русские, боролись активно с народными комиссарами. Палача Урицкого убил еврей Канегиссер, в Ленина стреляла Дора Каплан, и в рядах Добровольческой Армии немало евреев отдало свою жизнь, сражаясь за Родину.

— Все это верно, Абрам Иосифович, — сказал старый полковник, — но должен вам сказать, что евреи — это то бродильное начало, это те, так сказать, дрожжи, на которых поднимается всякий русский бунт, всякое брожение. Русский народ, как мука. Налейте воды, и размякнет и даст тесто. Ну, пошумит там, что ли, но ничего не сделает, ну, а раз появился, вы меня простите, я прямо скажу — жид — и русский забродил, поднялся и пошел, очертя голову, рубить сук, на котором сидит. Выдумаете Царя сослали бы? Да никогда! Сам по себе русский народ милостивый и великодушный. Не будь тут под боком еврейского Совета солдатских и рабочих депутатов, не будь этого ублюдка Керенского, да князь Львов честь честью отправил бы Государя с Семьею в Англию, и не сидели бы мы теперь у разбитого корыта. А вы думаете, без жида-то Свердлова, без жида Юровского посягнули бы русские люди на Государя?.. Знаете, всякую пакость сделали бы — а не это. Потому что русский народ знает, что все это временное… И придет хозяин.

— Истинное слово, — воскликнул Осетров.

Ника с удивлением посмотрел на него. Осетров даже встал от волнения и прошелся по комнате, встряхивая своими молодецкими кудрями. Варвара Николаевна не спускала с него восхищенного взгляда, даже Таня любовалась им.

— Истинное слово, товарищ!

Осетров смутился.

— Ну это я так. По привычке. Извиняюсь… Истинное слово. Я народ русский доподлинно знаю. Вырос с ним. У папеньки извозчиков да конюхов человек до полутораста бывало. И с разных губерний. А я завсегда с ими. Опять теперь в Красной армии три с лишним года одною жизнью прожил, сколько народа повидал, со сколькими говорил. Русский народ — удивительный народ. Батюшка! Отец Василий, помните, как чудом вы нас добили?.. А, дык какже! Это, господа, очень даже замечательная история. Везли мы, значит, отца Василия, вот что с нами сидит здесь, на расстрел. А он и яви чудо нам. Автомобиль совсем поломался… Да, батюшка, ведь мы тогда Бога-то почуяли. А Терехов-то, матрос, и правда, на Афон, в монахи подался… Вот как… Ну, это к слову. А я так понимаю… Вдруг узнали бы люди, что Государь Император Николай II жив. Да… И значит… Вот также солнце заходит, закат золотит сосны, и из дремучего леса, с Уральских гор выходит, значит, Государь. Босой, в рубище, опоясанный веревкой и, как странник, идет к деревне. И вот там — ну, узнали его. По примете, что ли, какой такой неоспоримой. Так вот тогда-то — головою ручаюсь, взяли бы на руки, да народом-то так до самой Москвы, до Московского Кремля и вознесли бы его. И все ему поклонились бы. И красноармейцы стали бы на колени перед ним. Царь-Мученик! Да… Ну… а явись он или кто другой из Царской семьи, опять с генералами и помещиками во всей славе своей…

Осетров примолк, опустил голову и тихо, отрывисто сказал:

— Убьют его снова… Потому — не надо этого!

— Нам, — сказал, вставая, Железкин, — своего Царя надо. Простого, мужицкого. Чтобы горе наше гореваньице понимал. Он-то, Николай Александрович, в Тобольске и Екатеринбурге много горя повидал и чистым остался. России, значит, ни капельки не изменил. Сказывают, немцы за ним посылали, чтобы спасти его, а он и не поехал. Не захотел Россию покинуть. У нас в полку красноармейцы говорили: «Коли объявится наш святой страдалец Царь — все ему под присягу пойдем. Потому без Царя нам и земли не видать»…