Кровавый пуф. Книга 2. Две силы

Публика, глядя на них, утешается и сопровождает всю этц компанию дружным, одобрительным смехом.

Проходя мимо одной корчмы, приятели наши заслышал! звуки диковатой музыки.

— Зайдем-ка, поглядим: это любопытно, — предложи Свитка.

Хвалынцев с удовольствием согласился, и они в ту же минуту очутились в дымной пропитанной винными парами атмосфере довольно просторной комнаты, в которой скучилось человек шестьдесят народу. В углу, подле шинкарского стола помещались музыканты: старик еврей бойко действовал руками на цымбалах, молодой еврейчик с увлечением, раскачиваясь всем корпусом и закидывая назад растрепанную голову, лихо пилил на скрипице, а другой азартно гудел на бубне. Несколько пар, где молодица с парнем, а где и просто баба с бабой, обнявшись под руки друг с другом, танцевали, так называемые «кружки», нечто вроде вальса, и при этом подпевали себе в лад коротенькие песни.

притапывая каблуками и манерно склоняя набок голову, голосила одна разбитная молодица, а здоровенный «дзецюк», не давая ей кончить, подхватывал наперебой:

А в это же самое время другой «дзецюк», не обращая ни малейшего внимания ни на музыку, ни на танцы, сидел облокотясь обеими руками на стол, перед своей кружкой пива, и проливая, по-видимому, совершенно беспричинные слезы, зычно горланил себе особую, самостоятельную песню:

Хвалынцев с живейшим любопытством прислушивался ко всем этим песням, к их своеобразным напевам, в которых неизменно слышится что-то тягостное, тягуче-тоскливое, но в которых однако же чутко сказывалось ему как будто что-то свое, знакомое, родное…

— Гей! музыка! Каб це ободрана кабыла споткалася! Грай казачка! Казачка, кажу! Танцоваць хачу! — хлопнув ладонью по столу и вытерев сермяжным рукавом слезы, поднялся с места парень, только что певший про Москву, и затем, раздвинув танцующие пары, выступил на середину комнаты и выбрал себе пьяненькую партнерку, которая, руки в боки, поместилась напротив него.

Музыка не заставила долго просить себя и тотчас же грянула «казачка». Дзецюк, прислушиваясь к звукам, подергивал в такт плечами, а молодица семенила на месте, как вдруг он рванулся отчаянно вперед, взмахнул рукою, схватился за пасмы волос своих и пошел, и пошел работать и отчеканивать то носком, то каблуками, с самым серьезным и даже мрачным выражением лица.

А по корчме раздавалась разухабистая, лихая песня:

Но вдруг дзецюк остановился, не кончив и даже как-то разом оборвав свою пляску. Он перевалисто, медвежеватыми шагами воротился на свое прежнее место, отодвинув с него какого-то хлопчика, и снова подперев голову обеими руками, сосредоточенно понурился над своей недопитой квартой пива. Через несколько минут, всё так же, ни на кого не обращая внимания и с тем же мрачным выражением лица, он вдруг, словно бы был совсем один в этой горнице, заголосил себе новую песню:

— И вы говорите, что это не Русь! — не выдержав себя, наконец, с дружеским укором обратился к Свитке Хвалынцев, долго с серьезным вниманием присматривавшийся и прислушивавшийся к этой песне. — И вы хотите доказать, что это… (он не договорил и замялся на минуту). Ах, любезный дружище! кой черт! Это просто та же самая наша Русь сиволапая! Как и везде — все одна и та же!

Свитка улыбнулся с легкой иронией.

— Вы полагаете? — проговорил он самоуверенно, авторитетным тоном.

— Не полагаю, я убеждаюсь, — со вздохом подтвердил Хвалынцев. — Песня не врет, а вы вслушайтесь в эту песню: в ней все, и звуки, и склад, и пошиб, все это русское, наше. Да и детина-то этот горланит себе, небойсь, не про Варшаву, а про "славный город Москву", чай, сами слыхали? И мне кажется, как вы с этим народом ни бейтесь, ничего вам против этого не поделать!

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! — с тою же самоуверенной иронией заметил Свитка.

— Надвое?.. Ой ли?.. Глядите, не ошибиться бы нам!.. Ведь эта бабушка — сама жизнь, понимаете ли, жизнь, а тут она становится чуть ли не вразрез с нами.

— А давеча в костеле? что?!..

— В костеле?.. А давеча в церкви? — скажу я вам на это.

У Свитки чуть заметно дрогнули углы губ и нахмурились брови, от какого-то неприятного, скрытого чувства.

— А вы были там? — как бы совсем равнодушно спросил он Хвалынцева.

— Был-с; и там и здесь — в обоих.

— Ну, и что же?

— А то, что коли уж говорить откровенно, хоть на Литве, по-вашему, народ — это шляхта, а эта серочь, — "простой экономический материал", говоря вашими же словами, но…

— Что же "но"? — с худо скрытой досадой улыбнулся ментор.

— Но… но чем больше вглядываюсь, тем больше убеждаюсь, и просто чую моим русским инстинктом, что он, этот "экономический материал", не пойдет вместе с нами!

— Не пойдет охотой, все равно пойдет силой, — с спокойной уверенностью проговорил Свитка.

— Силой? Да кто же его заставит? Уж не шляхта ли?

— К чему же шляхта? На это есть у нас другие факторы: русское правительство заставит.

Хвалынцев не без изумления посмотрел ему в глаза и, в виду этого самосознательно уверенного, спокойного тона, невольно рассмеялся.

— Qui vivra, verra! [19] — пожав плечами, ответил на его смех приятель.