Мифогенная любовь каст (Том 2)

Проще всего было бы отнести письма в милицию - там быстро смогли бы разобраться в этом деле, но тут, собственно, и вступал в действие загадочный тормозящий механизм депрессии - Востряков отчего-то не мог заставить себя сделать это. А это казалось так просто! Всего лишь встать одним прекрасным утром, взять коробку с письмами, выйти из дома, пройти между коттеджами и потом свернуть не в лес, в сторону лаборатории, а в поле, и там, в одном из последних садиков, стояло тенистое отделение милиции, где пахло внутри чернилами и сургучом, почти как на почте. Но это "прекрасное утро" все не наступало. Востряков не мог сделать это - и эта немощь воли, этот паралич стали источниками его болезни, его страдания, как будто в нем надорвалась, сломалась какая-то важная пружинка... Никто не мог сделать этого за него жена не вникала в это дело, она привыкла доверять ему, как старшему в семье, и погружена была в свои житейские ежедневные заботы по хозяйству. Письмам она вообще не придавала особого значения. Родители девочки еще не скоро обещали вернуться. А сама Наденька? Она оставалась все также весела и очаровательна, но как-то раз Востряков застал ее над злополучной кукольной коробкой, перебирающей роковые письма. И он успел заметить странную, ласковую и как будто торжествующую улыбку, с которой она перечитывала разъезжающиеся строки. С ужасом Востряков понял значение этой улыбки - она ждала. Она ждала и заранее торжествовала. Она ждала терпеливо, но с возрастающим тайным ликованием, поджидала обещанного появления "дедушки", этого "мистера икс". Она верила его гнилым обещаниям

"ты станешь волшебницей, внученька",

"ты станешь волшебницей",

"ты будешь принцессой-волшебницей, моя надеждонька, потому

что твой деда не погиб и он волшебник",

"ты будешь волшебницей, девочка, я научу тебя всему",

"скоро я приеду, и ты будешь волшебницей, и мы будем

вместе летать и творить очень хорошие чудеса",

"ты еще не знаешь как это летать и жизнь вечно и никогда

не болеть, но я научу тебя, мою внученьку, и ты вовекушки

останешься малодинькой, как сичас".

Эти обещания, эти омерзительные суления повторялись в каждом письме. А письма приходили все чаще.

"Неужели она верит этому бреду?" - содрогаясь, думал Востряков. Он стоял в дверях и смотрел на нее, а она, совсем как у Тютчева, "сидела на полу и груду писем разбирала". Вострякову вспомнилось это печальное стихотворение:

Она сидела на полу

И груду писем разбирала...

И дальше было:

И, как остывшую золу,

Брала их в руки и бросала...

Но в стихотворении Тютчева речь шла о прошедшей любви, о щемящем холоде остывшего сердца, о невозвратности счастья - и эти ощущения, сами по себе столь печальные, казались Вострякову превосходными и подлинно человечными по Сравнению с тошнотворным ликованием в ожидании "волшебника"... Нет, не как остывшую золу брала Наденька эти письма, они не были для нее воспоминаниями о прошлом, наоборот, они содержали в себе обещания счастливого будущего, и при мысли об этом будущем Вострякову становилось плохо.

- Неужели... Надя, ты же уже совсем взрослая девочка, неужели ты веришь этому... этому бреду? - спросил Востряков голосом, сведенным внутренней судорогой.

Девочка пожала плечами, смахнула письма обратно в коробку и выскользнула из комнаты. Проходя мимо своего приемного дедушки, она улыбнулась ему, но эта ясная улыбка колебалась на грани с усмешкой заговорщицы.

Востряков вспомнил ее мать в том возрасте, в каком теперь пребывала Наденька. Он вспомнил свои тогдашние страдания, и другое письмо - письмо академика Плена, - которое так помогло ему. Он припомнил конец той депрессии, когда он плыл в теплой воде пруда и из воды посмотрел на приемную дочь и убедился, что она повзрослела, что она стала красивой девушкой и все детское и инфернальное ускользнуло из ее облика... исчезло и сходство с Дунаевым. Как ему тогда стало хорошо, легко...

Но с Наденькой все было по-другому. В детстве она ничем не напоминала своего пропавшего на войне дедушку, даже отдаленного сходства с ним не проскальзывало в ее личике. И только теперь, когда ей стукнуло шестнадцать, вдруг нечто дунаевское появилось в ней, и хотя сходство оставалось неуловимым, все же это полудетское-полудевичье личико, как казалось Вострякову, стало вдруг как-то по-дунаевски щурить свои чуть раскосые прозрачные серые глаза, и усмешка Наденьки стала загадочной.

Про Наденьку нельзя было бы сказать, что в свои шестнадцать лет она "расцвела" - она оставалась по детски субтильной, худой, смуглой и бледной одновременно. Она не заплетала свои светлые длинные волосы, она слегка закусывала нижнюю губу, отличалась неимоверной гибкостью и легкостью, любила смеяться до изнеможения и продолжала носить на тонкой кисти черный камешек с дыркой, подвешенный на витом красно-оранжевом шнурке. Она училась в школе, где особое внимание уделялось изучению английского языка. В своей комнате Наденька написала на стене "I am a nasty girl" (что было неправдой - она была хорошей девочкой) и после этого заявила всем, что меняет имя, что она больше не желает называться Надей, а является Настей. Востряков и другие взрослые пытались отговорить ее от этой вздорной идеи, но она настояла на своем, и даже в паспорте, который ей выдали, она была записана не так, как в свидетельстве о рождении - не Надеждой, а Анастасией.

Востряков долго не хотел согласиться на это изменение имени, но она - в один прекрасный вечер - убедила его самым неожиданным способом.

- Слушай, - произнесла она, - ты же ведь не любишь писем от того, другого дедушки. Вот я и решила проверить... Понимаешь?

Востряков оцепенел и тихо вышел из комнаты. Больше он не заговаривал с ней о ее именах. Стояли для него мучительные дни.

А через неделю после того, как ей выдали паспорт (в том самом отделении милиции, сразу за церковью, куда Востряков все никак не мог отнести коробку с письмами), девочка протянула ему вскрытое письмо. Он взял конверт дрожащими руками, вынул из него листок в клеточку. Он прочел только начальные строчки письма: