Литконкурс Тенета-98 (сборник рассказов)

- У меня несколько вопросов,- говорю я Сюзанне.- Первое. Почему все русские деловые женщины такие жирные?

- Сама удивляюсь.- отвечает она.- Ну, не знаю. Ненасытные. Работают, чтобы жрать. Вот мы с тобой - для тряпок, а они для бурекасов.

- Господи,- тихо начинаю я,- зачем ты меня сюда притащила, зачем я увязалась за тобой, ведь сказав себе, что это интересно, я ни в коей мере не ощущала ни капельки любопытства...

На меня оглядываются, а Сюзанна хохочет:

- Заткнись, окаянная.

- У-у,- тихо причитаю я,- зачем эти свечки на столах, когда говорят о деньгах, и все знают, что говорят потому, что лектору заплатили за эту как бы лекцию, а устроителю - за устроительство. А все здесь сидят и хотят только одного - клиентов...

- Значит так,- цедит Сюзанна,- заткни свою бормашину. Это и так всем понятно. Я здесь, потому что эти коровы с вологодских привозов хотят плавать в бассейнах на Канарах. А ты здесь со мной, чтобы не было тоскливо. Ешь банан.

Я ем, ем свой горький банан. И рассматриваю детские рисунки на стенах вокруг по случаю происходит выставка ~Волшебный мир наших детей~. Напротив, под названием ~Школа радости~, тупо и тщательно вырисованы фломастерами несколько натюрмортов - фиолетовый, розовый, зеленый, черный, красный. У них, видимо, был один дешевый набор фломастеров на всю группу. Похоже учили радости и нас.

При словах ~деловая женщина~, я вижу как в строгом продуманном синем костюме от кутюрье, а пиджак распахнут, а под ним кружева, а под ними то самое белье, шествует, как по подиуму, Шарон Стоун или Клаудия Шиффер, держась за портфель, как за поручни на палубе лайнера. Ну, красиво садится в кадиллак, ну, слегка курит, устав. Это такое название фантазии ~деловая женщина~.

- Если бы у меня был муж, который хорошо зарабатывет, я бы стала классной деловой женщиной,- вздыхает Сюзанна.- А сейчас я ломовой верблюд, которому за мои же деньги пытаются доказать, что он не верблюд, а крутой парень.

- Крутая,- убито говорю я.- Женского рода.

- Ты не хочешь срочно улететь на Канары?- интересуется Сюзанна.- Смотри, звериный оскал империализма здесь с золотым отблеском - от наших советских коронок. Жирная деловая женщина с золотыми коронками в добротной розовоголубой одежде а-ля разнополые новорожденные... М-да,- вздыхает Сюзанна, что-то прикидывая.

- Пожалей их,- прошу я.- У Ильи было приданое - ужасные хрустальные вазы, и я из сдуру привезла. Знаешь, их тут же расхватали ватики, потому что там им таких не досталось... И есть еще пара вопросов. Как жить дальше?

- Состоятельно,- отвечает эта шикарная баба и берет слово:

- Девочки!- задушевно поет она,- Девочки, как же мы все устали!..

Но у меня остался еще один вопрос и сформулировать его можно примерно так: ~Чьей национальной чертой является постоянное желание послать все к черту?!~ -==Автобус номер шесть.==

Выживание - это мой удел. Постепенно он становится пределом. К вечеру немного лучше, к вечеру вообще все лучше. Особенно города и лица. Предметы и объекты обобщаются, грязь уползает в углы, морщины сглаживаются, фонарный свет добавляет вечернего нездоровья лицам, и это воспринимается нормой. Вечером я люблю людей за символичность и незаметность. Возвышаясь до образа, все образует вокруг систему защищенности от деталей. Свет фонарной неизбежности и чужого заоконного уюта ласкает кожу.

Послушай, Илья, сидящий дома с газетой и чашкой крепкого кофе, ты плох тем, что не веришь в судьбу, ты ленив до упора, но ты умен, ты изощренноироничен,бес, и за это тебя любит Сюзанна. Любовь же твоя, Илья, шум осеннего дождя за ночным окном, я засыпаю от монотонного эгоистического комфорта.

В автобусе передо мной сидит сумасшедший юноша - это видно по затылку он двигается, как у воробья, готового клюнуть булку, но опасающегося западни. Потом этот мальчик начинает общаться с пространством - на иврите, гораздо лучшем моего, но с тяжелым русским акцентом он двигается по вербальному пространству, как по московской оттепели - меся слова, как ту уникальную зимнюю смесь снега, песка, соли и воды.

- Наш воспитатель,- говорит мальчик,- считает, что никто не должен обижать друг-друга, но этот кудрявый парень с толстой золотой цепью на шее, он обижает меня, этот парень с цепью на шее. Но ведь воспитатель сказал, что никто не должен, сказал же воспитатель. И он не считает так, этот парень из Марокко с золотой цепью, и говорит, что я вонючий русский, а цепь у него толстая и золотая, у этого парня, и это очень нравится девушкам, они просто умирают от желания обнять его толстую шею с цепью. А воспитатель считает, он прямо так всем и сказал: Я считаю, что все евреи из всех стран равны, и никто, НИКТО не должен! А парень этот с толстыми цепью и девушками, он все равно обижает меня и называет...

Я люблю этот маршрут. Во-первых, здесь всегда интересно, ибо есть остановка у школы для сумасшедших. Их адаптируют к нормальной жизни, и они учатся на этом маршруте. А во-вторых, автобусы здесь пустые и новые, похожие на троллейбусы, в которых так зыбко-празднично было в России ночью. При слове ~троллейбус~ я всегда ощущаю одно: разгар ночи и грозы, потоки воды смывают границы дорог и тротуаров, одинокая в последнем троллейбусе, уже не следя за выражением своего лица, смотрю через заднее стекло на удаляющегося любимого, а он тоже смотрит так, словно все уже кончено, хотя ничего так и не началось. Это потом услышала от него, потом, когда уже владела мимикой и жестами:~Я никогда не прощу ему /неважно кому/ твоего лица в этом троллейбусе...~ Простил.

Кстати потом, когда уже было поздно до необратимости, увидела, что хоть и простил мое лицо, но тоже любил меня так умело, что я ничего не видела и мучилась от безответности. Но он-то видел.

~Это от переизбытка нравственности~,- сказала Сюзанна, которая всегда была откуда-то в курсе. Дело в том, что у человека, присвоившего права на сопровождение меня, оказался друг. Но было уже поздновато, меня уже пару раз сопроводили до дома, и он вошел во вкус. И все. Это длилось пять, вернее, семь лет. Впрочем, это длится и теперь - разве слежу я за выражением лица, глядя из окон в тьму? А заглядываюсь я туда все время, и троллейбус мой пуст, но лицо мое прощено заранее. Прощай, несостоявшийся любимый, я на своей судьбе испытала тщетность отъездов и подлость нравственности, объясняемой фатализмом. Надеюсь, немного эмоций досталось и тебе.

Участь, застигшая меня в последнее время, мучительна. Я констатирую потери, натыкаясь на них в письмах оттуда и испытывая жуткую сосущую пустоту. ~...умер Петр Семенович...~, ~...исчез Сашка~, ~..неожиданно скончался Сотников...~

Русские мои друзья, вы, среди паники непреднамеренных и прочих отъездов, потосковали и нашли свой способ избежать периода выживания. Память о вас, рафинированная расстоянием и эмиграцией, светла.

Странно переживать эти уходы относительно стабильности прошлого. Тоскливая боль. Безысходность. Надо бы туда поехать, а то исчезнут все. -==Возвращение в Т-ск N4.==

Я снова не еду в Россию. Сколько же причин, предлагающих паникующим разумом, оказываются несостоятельными по ходу жизни. Деньги, работа, семья, смешно. Я не еду, потому что н е ж е л а ю. Меня оскорбляет доступность этой страны, из которой я вылезала, обдирая кожу и душу о наждак социальной системы и человеческих существ. Я долго зализывала сочащиеся раны; даже сидя в противогазе и чувствуя разрывы советских ~скадов~, прибывших из Ирака, чувствовала я иную боль и иной страх. Я доезжала сюда еще несколько лет и не уверена, что этот путь окончен. Зайти в одно из бесчисленных агенств и через пару дней оказаться в России? Это ли не предательство по отношению к своим же страданию и ностальгии?

Ну, хорошо, возможно я также боюсь встречи с теми, кто остался. Я не смогу признаться им, что отъезд не приносит счастья, а лишь восстанавливает достоинство. Что достаток - не только фон существования, но и масляная пленка на кипящем котле.