Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу

Мгновенно Волгин схватился пальцами за свою бороду. Впрочем, это было, по всей вероятности, необходимо для поддержания бороды, потому что Волгин споткнулся, но очень ловко поправился, кашлянув раза два, и опять пошел совершенно молодцом. – «В самом деле, что за важность? – сообразил он. – Илатонцева, то Илатонцева; какое мне дело? – Я ничего не знаю; да и она, вероятно, тоже. Он уехал с ее отцом, когда ее еще не было в Петербурге. Положим, очень легко может быть, что она упомянет о брате, о гувернере; но, я думаю, еще и не знает фамилию гувернера. Но пусть знает; пусть скажет; – что за важность? Фамилия-то слишком обыкновенная; Лидия Васильевна и не подумает. Но пусть Лидия Васильевна и спросит; могу сказать просто: не знаю; он мне сказал, что едет в деревню, – ну, я подумал: значит, к родным. Только. Что за важность?» – При способности Волгина делать соображения с быстротою молнии, натурально было ему споткнуться и кашлянуть раза два и еще натуральнее было, что после того он почувствовал себя как ни в чем не бывало: вывод был очень успокоителен, способность Волгина быть храбрым нимало не уступала его сообразительности.

– Что ты, мой друг? – Споткнулся? – Он у меня очень ловкий, каждую минуту жду, что сломит себе руку или ногу, – заметила Волгина блондинке, в объяснение странного обстоятельства, что Волгин сумел заставить вздрогнуть их всех трех, и даже Володю, резко покачнувшись на гладкой дороге, где никакому другому человеку не было возможности споткнуться: – Не ушиб ногу, мой Друг?

– Нет, голубочка; ничего, – успокоил храбрый муж.

– Так вы Илатонцева, – я слышала вашу фамилию. А зовут вас?

– Надежда Викторовна, – подсказала Наташа.

– И я знаю вашу фамилию; не видел вашего батюшки, – конечно, я не ошибаюсь, камергер Илатонцев, который долго жил за границей, ваш батюшка? – сказал Волгин – сказал отчасти потому, что был совершенно спокоен, отчасти потому, что идти навстречу опасности – самое лучшее дело, когда человек рассудил, что большой опасности и быть не может.

– Да, я его дочь, – отвечала девушка.

– Погодили бы вы отвечать, – или, лучше, не спрашивать бы мне, а прямо начать с того, что я знаю о камергере Илатонцеве, – сказал Волгин; – теперь поздно говорить это, неловко. Хороший человек ваш батюшка. – Да, хороший человек. Нет нужды, что аристократ; нет нужды, что страшный богач, – все-таки хороший человек. – Это Волгин сказал уже не по храбрости, а просто.

Девушка опять слегка покраснела, от удовольствия. – Да, я видела, что многие любят его, – в селах у нас, все.

– Каким же образом вы здесь, на этой даче, – и, должно быть, одна? – спросила Волгина. – Здесь живет старик, у которого не бывает никто, кроме таких же, как он. И я слышала, что он совершенно одинокий, что у него нет родных.

Девушка отвечала, что он дальний родственник ее тетушки, – ее тетушка тоже Тенищева; – как родственник, она не умеет сказать хорошенько. Тетушка не говорила. Тетушка хотела ехать за город, прокатиться. Она поехала с удовольствием. Но вдруг тетушке вздумалось заехать на эту дачу: тетушка вспомнила, что тут живет ее родственник, которого тетушка не видала очень давно. Он удивился, обрадовался тетушке. Тетушка представила ему ее. Он обедал. После обеда тетушка уехала: ей надобно было видеть своих знакомых на Крестовском и на Елагине. Потом уехал и Тенищев. Она осталась одна в этом большом доме, таком пустом, таком мрачном. Ей было скучно. Нет, не скучно: если бы только скучно, то, вероятно, было бы можно достать какую-нибудь книгу, – или она пошла бы гулять по саду, хоть и одна, и скука рассеялась бы. Но она чувствовала какую-то странную боязнь или тоску, – она сама не знает, как назвать это чувство. Вероятно, это чувство было оттого, что все в этом доме так странно: оборвано, в пыли, в беспорядке; и прислуга такая странная: девушки одеты нарядно, но неопрятны, и так странно пересмеиваются: и дерзкие и подобострастные, всё вместе; а мужская прислуга, – все какие-то старики, старые, старые, сморщенные, угрюмые, будто злые, и одеты бедно, с продранными локтями, с заплатами… Она ходила по саду, и все-таки ей было грустно. Она так обрадовалась, когда увидела на берегу молоденькую няньку с ребенком, ласковую к нему, веселую. В болтовне с Наташею время пролетело у нее незаметно…

– Вам неприятно, одной, в пустом доме; идемте же гулять с нами, – сказала Волгина.

– Но я не знаю… – начала было Илатонцева отговорку, которой, очевидно, не могла желать успеха.

– Если вы оправдали передо, мною Наташу, я тем больше найду оправдание вам перед вашею тетушкою.

– Ваша тетушка услышит от Лидии Васильевны… – сообразил было пояснить Волгин, но рассудил, что Лидия Васильевна, если найдет уместным сообщить Илатонцевой, какую лекцию прочтет ее тетушке, то и сама сумеет сообщить.

– Ваша тетушка молодая дама? – спросила Волгина. – Очень молодая?

Илатонцева покраснела и взглянула на Волгину, как будто просила прощения: – Вы осуждаете тетушку. Но когда вы увидите ее, вы полюбите. Она такая добрая, что я не знаю, способна ли сердиться или сказать злое слово. Я говорю это не для того, чтобы сказать, что я не жду выговора от нее, – боже мой, когда я с вами! – Но если б это были не вы, все равно, я не боялась бы выговора от нее. Я могу делать что мне угодно, я совершенно свободна. И это очень естественно, что она спешит повидаться со своими знакомыми: мы едем из-за границы, в деревню…

– Это еще не резон, чтобы она бросала вас одну, скучать, – основательно возразил Волгин.

– Ваша правда, это была бы еще не причина или, если угодно, не извинение бросать меня скучать. Но тетушка не думала, что я буду скучать. Она не могла думать этого. Она не хотела бросать меня одну; но я почти отказывалась делать визиты, ездить в гости к незнакомым людям. В Петербурге я почти никого не знаю: я еще не выезжала в свет. И я не скучала в эти дни. Она думала, что мне было бы скучно ехать с нею. Я сама не знала, что эта дача произведет во мне такое тяжелое чувство. Мы только что приехали сюда, я не успела осмотреться, когда тетушка собралась. Если бы я знала, то могла бы ехать с нею.

– Вы не знали, – натурально; но она должна была знать за вас, что эта дача произведет на вас неприятное впечатление, – сказал Волгин.

– Почему же она должна была предвидеть это? – Потому, что я привыкла к роскошным комнатам? – Правда, привыкла, но привыкла и к очень небогатым. В Провансе мы с madame Lenoir, с Луизою и Жозефиною жили в очень небогатом домике, – и как счастлива была я!

– Вы воспитывались за границею? – И так говорите по-русски?

– Madame Ленуар, это была ваша гувернантка? – спросила Волгина.

– И жили в Провансе? – прибавил Волгин.

– Почему же не воспитываться в Провансе, если воспитываться во Франции? – обратилась Волгина к мужу. – Кажется, в Провансе самый лучший климат во Франции?

– Но там другой язык, не тот, которому учатся, – отвечал Волгин. – Главная разница та, что окончания слов стерлись в северном французском, да и все слова скомканы выговором; а в южном, как в итальянском и в испанском, формы слов остались целее, длиннее. Например…

– От примеров ты пощадишь; тем больше, что я вспомнила, – сказала, смеясь, Волгина. – Видите, Надина, какой он у меня ученый. Страшно надоедает. Нельзя ни о чем спросить его: вместо того чтоб отвечать в двух словах, начнет целую диссертацию. Разумеется, я не дослушиваю. Только тем и спасаюсь; иначе меня уже назначили бы профессором в университет. – Но говорите, зачем и как вы жили в Провансе?

Она жила в Провансе, потому что m-me Ленуар хотела жить в этой части Франции. M-me Ленуар была ее гувернанткою, это правда, – но больше, нежели гувернанткою. Ее мать, умирая, просила m-me Ленуар заменить ей мать… M-me Ленуар с самого замужества ее матери была их другом. Дружба эта началась через то, что m-me Ленуар и ее отец были хороши между собою еще прежде. М-r Ленуар был друг Базара; ее отец в молодости был знаком с Базаром…

Сведения Волгина об Илатонцеве не простирались до таких подробностей. – «Гм! – С Базаром! – промычал он. – Ваш батюшка был знаком с Базаром! – Гм!»