Дикое поле

По счастью, среди запасов, купленных еще в Арпажоне, нашлась коробка крем-де-грюэра, и Осокин, уплетая консервы, с наслаждением смотрел, как ела Лиза, аккуратно разложив на коленях салфетку и каждый крошечный кусок хлеба сопровождая большим куском сыра.

Вскоре после привала дорога пошла под гору, и Осокин почти все время мог ехать на свободном колесе. По мере того как он приближался к Луаре, поля стали сменяться дубовыми и буковыми рощами, и наконец дорога вывела к пригородам Мена, растянувшимся на несколько километров. Появились загородные виллы, тонувшие в зелени деревьев, каменные стены парков в вечернем сумраке понемногу сменились решетками садов.

В Мене Осокину, конечно, не удалось найти свободную комнату; и отели, и частные дома, и даже сараи — все было переполнено беженцами. В фиолетовой туманной мгле, нависшей над Луарой, чернели полосы воды, пересеченные песчаными косами отмелей. Проехав мост, Осокин увидел большое поле, огороженное проволочной изгородью, со стогами сена, напоминавшими в темноте большие муравьиные кучи. С трудом найдя лаз, Осокин пошел от стога к стогу в поисках свободного места: и здесь все было занято расположившимися на ночь беженцами. Наконец в самой глубине, около еще не скошенной травы, он нашел свободный стог. Осокину казалось, что Лиза спит, он осторожно снял с одеревеневшей шеи люльку и положил ее вместе с Лизой на землю. Разрыв стог, он сделал нечто вроде гнезда с высокими краями. Внутрь он положил сложенное вдвое шерстяное одеяло. Затем он устроил девочку в гнезде, привязал к ноге велосипед — «так все-таки спокойнее» — и вытянулся рядом с Лизой, укрывшись старым своим дождевиком и вторым одеялом. Вскоре он увидел, однако, что девочка не спит и в ее широко раскрытых черных глазах отражаются звезды.

— Спи, Лизочка. Уже поздно. Завтра, перед тем как ехать дальше, мы тебе купим куклу. Спи. — Осокин сказал «мы» и сам не заметил этого.

Лиза покорно закрыла глаза. Осокин одной рукой обнял девочку и слышал ладонью, как часто, но ровно бьется ее сердце. Он всем существом ушел в этот стук — прозрачный, легкий и теплый.

Мгла начала рассеиваться. Из-за деревьев вылезла уже ущербная желтая луна. Звезды побледнели, отступили в глубину. Отчаянно звенели кузнечики. Пахло свежескошенным сеном и ночною влажной землей. Вдалеке по шоссе с тяжелым урчанием мотора проехал грузовик, на секунду сверкнув выкрашенными в синий цвет очкастыми глазами. Колено болело, но Осокин не шевелился, боясь разбудить Лизу. Он ни о чем не думал — стук маленького сердца, бившегося у него под ладонью, заменял ему все мысли. Наконец, треск кузнечиков начал стихать, звездное небо отступило еще дальше. Осокин уже почти совсем погрузился в сон, когда вдруг услышал тихий плач. Сперва он не мог разобрать, в чем дело, звук плача в его сознании сливался с полусонными видениями, уже окружившими его, Но когда он понял, что это плачет Лиза, очнулся так резко что даже заболела голова.

Лиза плакала, тихо всхлипывая, по-прежнему глядя широко открытыми глазами в звездное небо. Большая серебряная слезинка остановилась у нее на щеке.

— Ну что с тобой, Лизочка, не надо плакать, не надо…

Осокин наклонился над лицом девочки, бормотал невнятные, глупые слова, растерянный и жалкий.

— Не надо плакать, все пройдет. Мы скоро встретимся с мамой. Я тебе куплю куклу, большую-большую, с розовым бантом. Мы ее привезем на Олерон. Ты будешь вместе с нею купаться в море. Не надо плакать…

Девочка не отвечала. Осокин видел, как одна за другой, сверкая, скользили по щекам слезинки и ярко сияли влажные глаза.

— Не надо плакать, не надо. Хочешь, я тебе спою песенку? Вот слушай:

«Господи, какую чушь я несу! Вспомнится же такое. И откуда только я вытащил эту лошадь?»

Дальше ничего не вспоминалось, пришлось кое-как досочинить:

У Осокина иссяк запас рифм, и он замолчал, прислушиваясь. Лиза больше не плакала. Наступило молчание, прерываемое только звоном кузнечиков.

— Спой еще про лошадку.

Осокин снова стал повторять незамысловатые строчки:

Он придумывал новые рифмы, путался, иногда слова не влезали в ритм песенки, и тогда он мычал или заменял их всякими «брум-брум-брум». Чем дальше, тем больше приходилось ему повторять эти «брум-брумы».

Понемногу Лиза успокоилась, дыхание ее стало ровным, и она, еще всхлипывая во сне, задремала. На щеке продолжала сиять невысохшая слеза. Осокин губами смахнул ее, и солоноватый вкус слезы потряс его еще больше, чем плач.

Луна поднялась совсем высоко, зацепилась ущербным своим краем за облако и застыла. Издали еле доносились голоса солдат, расположившихся на ночь у моста. По-прежнему ныла нога и бегали острые мурашки по застывшей руке. Однако Осокин не переменил позы и продолжал прижимать к себе девочку, вслушиваясь в ровный стук ее сердца. Неожиданно на краю поля, там где росли тополя, раздалось громкое лягушачье кваканье, заглушившее даже треск кузнечиков. Но вскоре все смолкло.

«Жизнь кончилась или только начинается? Я не знаю. Может быть, вообще никакой жизни нет и все, что я вижу и чувствую — луна, ночь, звезды, запах сена, треск кузнечиков, тяжесть Лизиной головы у меня на плече, — все это мне только снится, а вот сейчас зазвонит будильник, как ножом отрежет сон, я вскочу и, спеша, буду одеваться, боясь опоздать на работу». В сознании, в самой глубине, как на дне колодца, возникла жирафообразная фигура директора, маленькая белобрысая голова на длинной шее, раздался еле слышный голос: «Я решил разделить цех на две половины и пододвинуть столы к печам, так будет удобнее…» — и все погрузилось в сон, в крепкий сон без сновидений.

6

Осокин проснулся, когда еще только начало светать. Луна скрылась за легкими перистыми облачками. Воздух стал матовым и прохладным. Тишина стояла необыкновенная — ни звука, ни шелеста, даже треск кузнечиков поглощался этой серой бархатной тишиной. Лиза крепко спала, уткнувшись в плечо Осокина и поджав ноги. Ее маленькие кулачки были крепко сжаты, как будто она боялась выпустить то, что видела во сне. На шее, там, где начинали курчавиться белые и прозрачные, как паутинки, волосы, Осокин заметил пятно серой грязи — той грязи, из Этампа. Подтыкая одеяло и поправляя сползший на сторону дождевик, Осокин услышал вдали слабый, как будто скользящий поверх тишины, звук самолета. Он прислушался. Звук нарастал, гладкий и упругий, чем-то напоминающий стальную полосу. Вскоре над прибрежными тополями появилась широкая тень большого самолета, летевшего совсем низко: на высоте ста — ста пятидесяти метров. Все огни — красный, зеленый и белый — были зажжены. Он летел медленно, спокойно и имел вид мирного пассажирского самолета. «Ну, это свой, французский. Первый, увиденный мною за все эти дни. Все-таки странно, что все огни зажжены, как будто война уже кончилась». Самолет медленно пролетел над самой головой Осокина и стал поворачивать, накренив левое крыло.