Текущая информация

Великий Бог хабиру парил надо мной. Парил и посмеивался. Вечная привилегия слабаков, сказал Бог, утешаться тем, что кому-то еще хуже.

Я открыл глаза.

Господи, сказал я, прости. Прости меня.

Первым делом я съел горячий суп. Потом сосиски с капустой. Потом выпил чаю, запивая им бутерброд с колбасой. Только потом я вспомнил о гамбургерах. Я вынул два оставшихся из кармана куртки и положил их в холодильник.

Потом я выкурил сигарету, глядя на струйки дождя, стекающие по стеклу.

Я сидел в кресле, курил и ни о чем не думал.

Я был счастлив.

Потом я устроился на диване, накрылся пледом и уснул.

Во сне я видел говно. Кучи говна. Я все пытался убежать от него, пока, наконец, не понял, что оно не снаружи, а во мне. При этом я настойчиво лез кому-то под юбку. Посреди говна с кем-то совокуплялся. Осуществлял анальный секс в общественном туалете. На грязном кафеле рядом с унитазом. В общем все как надо.

Я проснулся от головной боли. И с кислой капустой во рту.

За окном было темно.

Я встал и пошел в душ. С остервенением вычистил зубы и облил себя холодной водой. Причесываясь перед зеркалом, немного позанимался фрейдистскими интерпретациями. Потом плюнул на все это и сел читать "Аннонс".

Предложений было до чертовой матери. Как и на бирже труда. Но требования здесь были гораздо изящнее.

Порядочность. Честность. Хорошие манеры. Безукоризненное поведение. Знание, по меньшей мере, двух мировых языков. Практика работы на компьютере. Приветливость. Обаятельный внешний вид. Умение работать в коллективе. Инициативность. Динамичность. Энергичность. Преданность фирме. Полная отдача работе. Рост не ниже. Для девушек не выше. И не шире. Образование не имеет значения, всему научим.

Можно было подумать, что людей отбирают для космического полета, а не для работы в отделе косметики. Или в компании по продаже стиральных машин. Или в бюро путешествий под названием "Тутанхамон". Лично я обходил бы такое бюро за морскую милю.

Раздел "Рабочие места" я проштудировал два раза.

Теперь стоило прикинуть, что мог предложить я.

Порядочностью я, видимо, не страдал. По крайней мере, в том смысле, в каком ее понимали здесь. Перевод этого слова с чешского на русский приводил к выражению "то, что подобает". Что подобает, кому, когда, где, сколько и с кем, на этот счет у меня были свои соображения. Сугубо личные.

Честность я тоже понимал иначе. Потому что иначе понимал слово "честь". Моя честь состояла не в том, чтобы пробуждать в ближних любовь ко мне, а в том, чтобы стоять от них как можно дальше. Чем дальше, тем лучше.

Насчет хороших манер я даже не стал уточнять. Настолько мы здесь расходились с аборигенами. Как в личном плане, так и в национальном.

Безукоризненное поведение. При одной мысли об этом меня затошнило.

Из мировых языков я знал только русский. Так что мировых языков я не знал.

Живой компьютер я как-то видел. В бюро пропусков Большого дома. Я туда приходил подавать жалобу, когда нам отказали в шестой раз. Более значительной практики у меня не было.

Приветливостью я обладал. Но весьма своеобразной. Здесь бы меня тут же упекли за половой расизм.

На том, является ли мой внешний вид обаятельным, я не стал сосредотачиваться.

Из любого коллектива меня всегда выгоняли в три шеи. Начиная с игр в песочнице и кончая семьей. Единственным коллективом, который терпел меня в течение трех лет, была армейская гауптвахта. Да и там тоже терпение подходило к концу.

Инициативности, динамичности и энергичности у меня не было и в помине. Иначе я не сидел бы сейчас в Горних Мехолупах и не мусолил бы "Аннонс-Б", а давно бы жил где-нибудь в Дальних Гималаях на дивиденды с Нобелевской премии, полученной за изобретение тайного суперпланетного оружия, способного аннигилировать потенциального носителя любых патриотических идей уже в момент его зачатия.

Преданность фирме. Одной фирме, с объемом деловых операций в одну шестую всей имеющейся в наличии суши, я уже был предан. И целых тридцать три года. Причем преданность наша была взаимной. Месяц за месяцем она увеличивалась. Когда я оказался предан этой моей фирмой до самого конца и со всеми потрохами, я даже не удивился. С тех пор вопросы преданности меня мало интересовали

Отдача. Отдаваться я мог только Дарье. Что касается работы ради хлеба насущного, то здесь я был абсолютно фригиден. Причем навсегда.

Вот рост подходил. Но рост мой зависел от внутреннего самочувствия, а внутреннего самочувствия у меня не было.

Образование у меня было самое что ни на есть. Но образование, тем более, мое, тут никого не занимало.

Впрочем, все эти пункты, все эти требования и мои соображения насчет них, не имели ни малейшего значения, потому что в самом конце любого "предложения" всегда было набрано петитом: "желателен возраст от восемнадцати до тридцати". В пункт этот я не входил ни в какие ворота. Сам себя я чувствовал лет на шестнадцать, но поведение мое являло все признаки застарелого маразма. Кстати, чтение "Аннонса" и размышления по этому поводу были тому неопровержимым доказательством.

Я отложил газету.

Я был уничтожен и растерт по полу.

Размазан и растерт каблуком капитализма.

Такого со мной, честно говоря, еще не бывало.

До сих пор я ощущал только каблук развитого социализма. Он, как и все остальное, был сделан в последний день последнего месяца. Поэтому давление его было всегда каким-то кособоким.

Можно было вывернуться, извертеться, ускользнуть, притвориться мертвым жуком, наплевать, в конце концов.

Можно было прожить на бутылке кефира и четвертухе черняшки в день.

Можно было пойти сторожить или топить. В компании гениальных коллег.

Можно было не продавать себя, быть от всего свободным, существовать в мире слов, своих и чужих, и быть живым среди фантомасов и зомби.

Здесь в зомби превращался я сам.

В моих гениальных словах здесь никто не нуждался, а чужие казались мне эхом потустороннего мира.

Здесь от меня и впрямь требовалась свобода не от чего, а для чего-то.

Но ничему такому я не обучался.

Здесь в сторожах сидели петушливые стариканы профессорского вида, которые с австро-венгерской серьезностью выполняли свой долг и ни о каких стихах не могло быть и речи.

В грузчики я уже не годился, но в министерстве иностранных дел карьеру бы еще сделал.

Я даже представил себя, дающим консультации президенту. Насчет опасности с Востока.

Впрочем, этим занимались тысячи эмигрантов в Европе и Америке, от Рабиновича до Солженицына. Все давали советы Западу, все пересматривали историю России, все чувствовали себя спецами по борьбе с коммунизмом и все как один были в ужасе от капитализма. По многим и разным причинам. Но все при этом имели какую-то работенку. Работеночку. За которую получали какие-то денежки.

Я ничего не имел и, соответственно, ничего не получал.

Я бы с радостью продал себя, да только некому было.

Я даже подумал, не пойти ли мне в альфонсы. Ублажать немецких пенсионерок, которых тут было пруд пруди.

А то еще в витрине мебельного магазина видел я как-то парочку, которая должна была прожить в этой витрине две недели. Спать, есть, использовать по назначению все предметы гарнитура и только что не сношаться на диване. И спали и ели, и использовали. За хорошие деньги и за весь этот гарнитур, который через две недели забрали с собой.

Вот это была инициатива. Манеры. Обаяние. Преданность фирме. Безукоризненное поведение.

Нет, ни в альфонсы, ни в витрину я пойти не мог.

Я был полон старомодных комплексов.

Я смутно грезил о семейной поддержке и камарадской выручке.

Кто-то из моих предков явно был зачат на Сицилии. Недаром в родной песочнице утверждали, что за моей спиной стоит незримая мафия.

Я достал записную книжку и проверил телефоны.

Прежде, чем позвонить, я выкурил две сигареты.