Ракеты и подснежники

Юрка Пономарев наклонился ниже, к коленям, смял порыжевшую от времени офицерскую шапку в блин. Славка Стрепетов разглядывал свои ладони. У меня словно что-то внутри дрогнуло от смеха Буланкина. На секунду даже показалось: в его складных и, видимо, не раз продуманных словах кроется какая-то правда. И этому человеку я намеревался дать "бой"! Сейчас мне даже неловко было подумать об этом: ведь Буланкин открывал нам душу, выкладывал сокровенное, и тут можно было, пожалуй, только уговаривать, а не "бить". В эту минуту крепла к нему жалость. Забылись неприятности, которые он не раз доставлял мне. Теперь рядом сидел человек со своими болячками и поисками. Где-то ведь читал, что жизнь каждого человека -- своя трагедия. Может быть, в этом большая правда.

Глядя на небритый скуластый профиль Буланкина, впервые подумал над его судьбой: отчего он в двадцать девять лет не женат, ходит бобылем? Впрочем, не у всех в жизни так все просто и хорошо устраивается. Есть у каждого свои тайны, которые он не выдаст даже ближнему, так и уходит с ними из жизни навсегда...

Возможно, в том, что мы не прерывали его, молча слушали, он усмотрел своего рода поддержку. Приподнялся на локте -- видно было, как на шее под кожей, там, где четким кольцом обрывался загар, натянулись узловатые жилы, -- заговорил:

-- На каждом собрании, совещании мне толкуют об одном, будто я возвысился на целый километр над землей, оттого что служу в Ракетных войсках, имею дело со сложной, дорогой техникой, что я уже не просто офицер, а че-ло-век над техникой! А что мне от этого -- легче или слаще служба в этой дыре, в "медвежьей берлоге"? Надоели детские посулы. Зимой Молозов пел: будет лето -- будет вода и тепло. Ха! Будто я без него не знаю, что будет тепло! А мы ходили к железной бочке, а в ней не вода, а лед. Таяли снег, умывались, и все это после того, как ночь цыганский пот пробирал. Идиллия! Надеюсь, не забыли? А теперь к лету он дуду сменил... А песня старая!

"Э-э, так вот где ты весь, голубчик! Сначала прикрылся слегка", --успел я подумать, снова подчиняясь неприязни к Буланкину. Только всего на одну минуту испытывал к нему чисто человеческие чувства -- теперь он снова захлопнул мою душу. Я его ненавидел за упрямство, ехидный смешок, за его разговоры о Наташе, за вот это квадратное лицо, за эти от лютости застекленевшие глаза.

Юрка, резко выпрямившись на стуле, перебил его:

-- Ты бы так сразу и сказал: тут тебе надоело служить, в берлоге, в дыре. Вот главный мотив. Испугался трудностей!

-- Мне просто надо человеческие условия: смотреть кино нормально, в кинотеатре, а не в коридоре казармы. Я хочу быть спокоен за свое завтра, за будущее...

-- "Завтра", "завтра"! -- взорвался Юрка, губы его скривились. -- А если завтра -- вавилонское столпотворение? О будущем заговорил! Его еще увидеть надо и понять. Ты понимаешь, к какому новому делу тебя поставили, к какой технике допустили? Вот это и есть твое завтра, твое будущее. А то, которое ты видишь, оно с лукошко, и в нем одна твоя персона. На других тебе плевать!

-- И разве мы одни в таком положении? -- с крутой запальчивостью спросил я. Теперь мне представлялось: "бой" Буланкину мы дадим. -- Геологи, исследователи, строители гидростанций -- им легче? У них условия лучше? А почему могут всю жизнь служить по дальним гарнизонам Андронов, Климцов? Им так нравится?

Меня охватил трепет: да, грозовая туча надвигалась, от нее уже веяло знакомым зловещим холодком... Эгоизмом, наглостью Буланкин вызывал яростный внутренний протест, потому что шел против святая святых -- против коллектива.

-- Что вы мне о других?! -- Лицо Буланкина налилось бурачно-сизой краснотой. -- Мне надоело жить по принципу: "Надо, надо, надо!" Немножко хотеть можно?

Тише говорите! За стенкой у Молозова дети спят. -- Славка Стрепетов нервно поднялся, отошел к окну, закурил.

-- Я тоже хочу! -- вспылил Юрка. -- Но хотеть-то надо не куриного молока и не перо шар-птицы! Я вот хочу и верю, что так будет: и жизнь у нас изменится, и дорогу построим, и ездить в город будем. А ты, как та девица, которая раз оскандалилась, а после только одним словом "нет" на все отвечала. Правда, ты хуже ее делаешь: она хоть себя опозорила, а ты -- и других!

-- В конце концов, как я веду себя -- не твое дело! -- выкрикнул Буланкин, сбрасывая ноги на затоптанный коврик у кровати -- квадратик байкового одеяла. -- Не твое, понял?

-- Нет, и мое! Наше общее! Заруби на носу!

У Буланкина раздвоенный подбородок и губы тряслись, а руки судорожно вцепились в железную раму кровати.

-- Моралист! Все -- наше, мое! -- Буланкин, задохнувшись, глотал воздух, выдавливал слова: -- Если все твое, так вон... приходи, стирай мои платки, носки, кальсоны. Мне надоело их стирать самому. Ясно, моралист?

-- Ясно. О чем спор?

Все обернулись: в дверях стоял майор Молозов в шинели, шапке. Лицо у него было серьезное, на переносице запала вертикальная черточка, брови взлетели к шапке. Мы поднялись, и только Буланкин остался на кровати.

-- Садитесь. Продолжайте, Буланкин, у вас ведь идет беседа. Гости, вижу, пришли...

Кивнув Стрепетову, уступившему место, замполит сел, снял шапку.

Губы Буланкина на темно-красном возбужденном лице ядовито покривились.

-- Тоже на путь праведный наставлять будете? -- Он вызывающе смотрел на Молозова, сложив руки крест-накрест на груди.

Молозов не рассердился, рука его скользнула по короткой щетке волос и будто натянула кожу лица: на нем проступили острые скулы.

-- Что ж, на праведный путь вам, товарищ старший лейтенант, давно пора встать, -- спокойно сказал Молозов, но, похоже, это самообладание давалось ему нелегко. -- Если об этом говорили товарищи, то говорили правду. А вот усмешка... Не делайте хорошей мины при плохой игре. Она вам не удается. Мне, мол, море по колено, вот я какой герой -- преступления совершаю! Так? А посмотреть в глаза людям прямо не можете. Потому что, как у всякого преступника, совесть не чиста. Плохо вы можете кончить, Буланкин. Жалко. Такие уж мы, советские люди: уговариваем, даже упрашиваем заблудшего, стараемся открыть ему глаза, помочь словом и делом. А увидим, что он неисправим, что окончательно встал на неверный путь, -- сурово караем. Беритесь за ум, работайте, учитесь. Вот старшина Филипчук старше вас почти на два года, а обгонит: экстерном сдает за девятый и десятый классы, потом -- в институт, на заочное отделение. Инженером станет. И вашим бы этот путь мог быть.

Буланкин молча ногой в носке чертил на байковом коврике, недобро осклабился:

-- Как говорится, все остается в силе. Подам четвертый рапорт. А о Филипчуке -- бабка надвое сказала...

-- Дело ваше. -- Брови замполита дернулись, он надел шапку. -- Только имейте в виду одно... -- Помолчал, словно обдумывая что-то, и продолжал: --Мы идем в новый мир. Дел у нас невпроворот. И недоброжелателей, прямых врагов -- тоже хоть отбавляй! Торопиться нам надо. Вот поэтому-то и недостатков ворох, и поступать иногда приходится еще не так, как хотим, а как надо. Зачинатели нового, как о том гласит история, всегда шли на самопожертвование. В первую очередь они не о себе думали, а о потомстве, об устройстве для него лучшей жизни, более счастливой доли. Мы-то ведь среди них. И нам мешает не только тот, кто явно не хочет идти, но и тот, кто свертывает на легкую тропку, и даже -- кто просто ноет, хотя и идет. Подумайте, Буланкин! -- Он поднялся и шагнул было к двери, но обернулся: --Да, относительно стирки... Завтра сдайте белье старшине Филипчуку. Будем возить в город, в прачечную.

Я вышел вслед за майором. Юрка задержался в комнате, и до меня донеслись с расстановкой негромко сказанные слова:

-- Смотри. Таких без всякого просто дубасят в темном углу.

Шагнув за дверь, он прикрыл ее за собой.

Возможно, Молозов не слышал сказанного Юркой или сделал вид, что не слышал, -- он даже не обернулся. На крыльце молча закурил. Метнувшееся в темноте пламя спички осветило лицо. Видно, он был удручен и расстроен разговором. Прервал молчание: