Пятое измерение

В 1860 году Герцен писал своему взрослому сыну: "Будь профессором, но для этого развей в себе научные понимания, куча сведений ничего не сделает, а пуще всего будь, пожалуй, и не профессором, будь просто человеком - но человеком развитым".

А еще раньше, после окончания московского университета, А. Герцен предложил Н. Огареву: вот теперь-то давай займемся своим образованием. Герцен так и поступил. Огарев же, строго говоря, ограничился горячо высказанным согласием. В результате Г.Н. Вырубов, редактор первого десятитомного собрания сочинений Герцена, вышедшего в Женеве, вспоминает: "Странное дело: несмотря на то, что Огарев был и по образованию и по уму неизмеримо ниже Герцена, он имел на него значительное, и далеко не всегда благотворное, влияние. Для меня, знавшего хорошо их взаимные отношения, не подлежит никакому сомнению, что многие из крупных ошибок Герцена лежат на совести несомненно благонамеренного, но не менее несомненно неуравновешенного и упрямого Николая Павловича, который в шестидесятых годах находился всецело под ферулой Бакунина и разношерстной толпы окружавших его молодых революционеров".

Разумеется, отрывок из воспоминаний Вырубова приведен здесь не для того, чтобы подчеркнуть негативное влияние Огарева на Герцена, а чтобы более зримо обозначить разницу между ними в том, о чем здесь речь.

Подчеркну еще, что в те времена формирование "человека облагороженного образа" оставалось чаще всего домашней проблемой. Потому и затрагивалась она во многом не в текущей публицистике, а в письмах, воспоминаниях, дневниках. Разумеется, всерьез. Публично же речь шла обычно не об освобождении отдельного человека, не об обращении сначала к его личной совести, что пыталось совершить почти за два тысячелетия до этого раннее христианство, адресовались прежде всего к сословиям, классам, общностям. К власти, наконец.

Так трактовались проблемы общего дела.

Уже двадцать лет спустя, - поколением детей шестидесятников прошлого века - предпринималась попытка изменить духовную, гуманитарную ситуацию. Изменить прежде всего обращением к самому себе. "В сутолоке провинциальной жизни", то есть на страницах своей книги под таким названием, Н.Г.Гарин-Михайловский признается и себе, и всем, что он долго находился "в блаженном неведении относительно того, кто он и что он в жизни". И тут же следующее: "Но уж слишком выстрадал я свое дипломное невежество, связанное к тому же с натурой, неудержимо стремящейся хотя и к чисто-практической деятельности, но всегда с добрыми намерениями на общую пользу. Понять эту пользу, понять себя, найти свою точку приложения, - понять, осмыслить, обосновать всем тем знанием, которое имеется в копилке человечества, - вот задача, перед которой отступили на задний план все вопросы ложного самолюбия. И эти пять лет были моим вторым университетом, в котором я действительно работал так, как не умеют или не могут работать, преследуя дипломные только знания".

Какие современные строки! Как они во многом совпадают с тем, о чем нам самим приходится думать. Уж то утешительно, что не мы первые ломаем над этим голову. Вообще, творчество Н.Г. Гарина-Михайловского, на мой взгляд, явно недооценено в наши дни. Ведь именно у него, на страницах его книг встретилось мне такое понятие как эволюционер. Заметим при этом: Гарин-Михайловский осмысливал понятие эволюционер тогда, когда иное, противоположное - революционер - набиралось сил. И то, и другое обдумывалось в обстоятельствах духовного пореформенного подъема. На мой взгляд, именно Гарин-Михайловский с его стремлением сочинениями, другими трудами и духовно оздоровлять окружающее, представляется крепким звеном между двумя пластами литературы русской - XIX и XX веков...

Ураганные десятилетия начала XX столетия приглушили его голос. Но теперь отчетливо раздастся и он. Должен раздаваться. Залогом тому кристально ясная, четкая, абсолютно современная Гарина-Михайловского мысль.

Часто вспоминаются мне недоуменные слова матери Темы из второго романа-хроники Н.Г. Гарина-Михайловского "Гимназисты": "Господа, сколько прекрасной молодежи, а где же хорошие люди?".

Еще заметнее следы непосредственного и последовательного поиска опоры в этическом, духовном как внутренней для каждого и одновременно насущной общественной надобности - просматриваются в творчестве и, что для нас по-человечески более интересно и показательно - в переписке А.П. Чехова. Это, конечно, прежде всего черта всех его произведений, пусть прямо и не явленная читателю. Тот же М. Горький в декабре 1898 года писал Чехову: "...Слушая Вашу пьесу, думал я о жизни, принесенной в жертву идолу, о вторжении красоты в нищенскую жизнь людей и о многом другом, коренном и важном. Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений - Ваши это делают".

Философские обобщения, я бы добавил - обоснования нормы... А вот в письмах А.П. Чехов прям. Особенно, когда припечет... В письмах Чехова и его окружения обращение к проблемам личного и личности, в отличие от их предшественников, утрачивает оттенки семейных или дружеских советов. Это уже нечто большее, уже столь публичное по своему звучанию, словно прямо в журналы и адресовано. "...Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь - мы не знаем, Буду держаться той рамки, которая ближе к сердцу и уже испытана людьми посильнее и умнее меня. Рамка эта - абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, черта, свобода от страстей и проч." (Из письма А.Н. Плещееву, 1889).

"...Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита - это не жизнь, а какой-то..." (А.С. Суворину, 1891).

"Ах ты мой человек будущего!". Это уже из письма Чехову О.Л. Книпер.

С другой стороны, читаем: "Я, вопреки Вагнеру, верую в то, что каждый из нас в отдельности не будет ни "слоном среди нас" и ни каким-либо другим зверем и что мы можем взять усилиями целого поколения, не иначе. Всех нас будут звать не Чехов, не Тихонов, не Короленко, не Щеглов, не Баранцевич, не Бежецкий, а "восьмидесятые годы", или "конец XIX столетия". Некоторым образом, артель". (В.А. Тихонову, 1889).