От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2 (др. изд.)

— Нет, батюшка. Да я сам был на кораблях. Там не то что лошадь — кошку и ту погрузить некуда. Сейчас!..

— Ну, хорошо! Ты иди, Пепа!.. Иди, родной… А я… Старик перекрестился и поцеловал сына.

— Вот, — сказал он, — котомку возьми. Там деньги… Беги, родной, скажи, чтобы обождали… А я сейчас… Вот с ними прощусь.

Сын нерешительно пошел под гору…

Когда он отошел шагов на полтораста, старый коннозаводчик подошел к рыжему жеребцу. Он отвел его в сторону и, поставив, отошел. Жеребец стал как на выводке. Он поднял благородную голову и насторожил уши. Передние ноги, цельные, чистые, он составил вместе, а задние раскинул, откинув хвост. Он знал, что им любуются. «Да, — думал старик, — таким он был в 1909 году, когда на скачке трехлеток взял все первые призы.

Таким он был, когда в Москве он взял самые большие призы и поразил прыжками на стипль-чезах… Таким я вывел его на всероссийской выставке, окруженного шестнадцатью масть в масть, шерсть в шерсть в него трех летками, его детьми. Такой лошади нет и не будет. Ты простишь меня, Бенарес?»

Старик вынул из кармана тяжелый наган, подошел к жеребцу и вложил дуло в ухо. Жеребец покорно подставил ухо старику, точно понимая всю необходимость операции.

Глухо ударил выстрел. Жеребец метнулся в сторону и тяжело рухнул на пыльную дорогу. Старик побледнел и осунулся. Он подошел к гнедому. Это был его любимец. Равного ему по формам не было на целом свете. Так, недавно англичане на скачках в Ростове любовались им и удивлялись, как могут быть в России такие лошади.

— Прощай, Рустам! — сказал старик. — Прости меня. — Он дрожащей рукою застрелил своего любимца.

Лицо старика стало желтым, и морщины, еле видные раньше, густою сетью покрыли запыленное лицо. Глаза его слезились. Он подошел к третьему. Это был золотисто-рыжий сын Бенареса и Горыни, трехлетний жеребец. Он, увидав старика, потянулся к нему нежными серыми губами и стал лизать руку, державшую револьвер. На нем было седло сына старика. Эта лошадь была баловень семьи. Она всходила на крыльцо их дома в степи, проходила в комнаты и в столовой с тарелки ела сахар. Она знала свое имя, как собака. Она знала всех членов семьи.

Старик смотрел на лизавшую ему руку лошадь и плакал. Все в ней любил он. И упругое, блестящее темно-серое копыто, и стройную вытянутость тонкой ноги с отбитыми жилами, и могучую выпуклую грудь, и тонкую шею, и благородную голову. Он должен убить его! Но он не мог убить. Так по-детски доверчиво, по-лошадиному ласково, без женской хитрости, без людского заискивания, безкорыстно лизал ему руку молодой жеребец, что рука с револьвером упала у старика, и он заплакал.

Потом он поднял голову, отошел к убитому Бенаресу и сел на его труп.

— Прости меня, Господи! — прошептал он. — Ты дал мне их, Ты и отнимаешь!

Он медленно поднес револьвер к своей голове и так же, как вкладывал его жеребцам, вложил себе в ухо…

Тело дернулось. Белая фуражка упала на землю. Кровь полилась по пиджаку, и старик повалился с мертвой лошади.

Сын подбежал к нему. Несколько мгновений он стоял над телом старика, блуждающим взором глядя на него, потом всплеснул руками, вскочил на молодого рыжего жеребца и поскакал полным ходом по улице, расталкивая жавшихся к домам лошадей. Последний пароход под английским флагом отчаливал от мола. На молу стояли густым табуном рыжие казачьи лошади. Они теснились к морю и смотрели большими темными глазами на казаков, наполнявших палубу. Они все ждали, что за ними придут, что их возьмут. Сняли трапы. Отцепили канаты. Зашумел, в малахит обращая синие воды, пароходный винт.

— Прощайте, родные! — крикнул кто-то из казаков.

Из толщи лошадиных тел с колеблющимися от ветра, как спелая рожь летом, гривами поднялась одна лошадиная голова. Шея вытянулась вперед, раздулись храпки серых ноздрей, уши напряглись и огнем сверкнули на солнце глаза. Она заржала. И весь полк лошадей поднял головы, устремил шеи вперед, напряг уши, раздул ноздри, и жалобное ржание волною перекатилось по всему молу… — Прощайте, родимые!..

Плакали казаки. Последняя частица родины, последняя связь с родным краем погибала.

Лошади стояли на молу, устремив вперед головы, и ждали… ждали…

L

На корме парохода, среди казаков, три женщины: Оля Полежаева, Александра Петровна и Нина Васильевна Ротбек. Они сидят на тюках и увязках, на старых грязных седлах и плачут, глядя на берег, покрытый лошадьми.

— Смотрите, скачет кто-то! — сказал кто-то из казаков.

— На рыжем коне.

— Не доспеет.

— Неужели не подождут.

— Надо сказать капитану, — раздавались взволнованные голоса.

— Говорили уже.

— Да как говорили. По-русски!

— И по-французски и по-английски говорили, — сказала Александра Петровна.

— Ему бы, сестрица, по-казачьи сказать, он бы скорее понял.

— Отчаливает.

— Господи! Это невозможно. Ведь это наш офицер. Доброволец, — воскликнула Оля.

— Казак, — заметил старый урядник.

— Шапкой машет.

— Смотрите!.. В воду кинулся… Плывет…

— Хоть бы остановили пароход.

— Ну лодку или круг?.. Ведь погибнет душа христианская.

— Мало их теперь погибло!

— Видал, калмыки детей в воду кидали.

— Упорный народ!.. Сколько их погибло.

— Все племя пропало задарма.

— Плывет по морю. Эх и лошадь добрая под ним…

— Пароход стоит.

— Надо задний ход дать…

— Один плывет. Лошадь ко дну пошла.

— Эх родимая!

— Да, что же, лодку! Лодку! Круг бы кинуть.

— Я сама за ним кинусь, — вставая, воскликнула Оля.

— Не глупи, Оля!

— Надо канатные нервы иметь.

— Потонул…

— Нет, за волнами не видно. Вот видите, рука.

— И недалеко совсем.

— Нет, потонул… Не видать.

— Пошли полным ходом.

Пароход проходил бухту. Проплыли мимо фонари маяков, показались в садах красные крыши и белые трубы Цементного завода, зашипела и заплескала, ударяя в борта парохода синяя белогребенная волна, шире раздвинулись берега, в рыже-черное пятно слились табуны лошадей в улицах города и на молах и ярче стали сверкать огоньками отражения солнца на синих волнах.

— Прощай, Россия! — сказал кто-то.

— Погоди, вернемся еще…

— А вон, видите, и другие суда идут. Во-он дымят… Под самым небом.

— Поплыла Россия… По морям, морям… По чужим… Эх! Родная!..

— Под чужим флагом… Под чужим именем пришлось скитаться… Своего не смогла уберечь…

— А все не сдалась жидам!.. Не покорилась…

— Эх! Родимые! И когда, и где конец! Остатки России уплывали по синему морю. Господи! Господи! Ты видишь!..

LI

Пусто стало на рейде. Ни пароходов, ни военных кораблей, ни лодок, ни фелюг. Не снуют моторные катера от города к Стандарту и к Цементному заводу и странными кажутся длинные молы, не обставленные судами.

Темный дым поднялся над домами, метнулся к небу, раздулся черным клубом и пробились сквозь него языки пламени. Кто-то зажег чужое добро. безпокойнее стали кони, а сквозь них протискивались новые толпы запоздалых беженцев, женщин и детей. Еще с горы, остановившись, прижимая худыми, черными от загара руками плачущих детей к иссохшим грудям, эти женщины смотрели на пустое море и жадным безумным глазом шарили по горизонту, ища кораблей. Потом они шли молча, широкими шагами спускаясь к городу, не останавливаясь, тяжело дыша, и слезы стояли в застывших глазах. Они сходились со всех концов и торопливо пробирались между лошадей в улицы, мимо опустевших домов. Они шли к морю, наполняли пристани, молы, теснились у берегов.

Ждали…

Не могли же их бросить?!

Проходили часы, набегали волны, шелестели мелкими камушками пляжа, плескались о зеленые, обросшие водорослями с серыми основаниями, исщербленные водою и временем столбы эстакад, а они стояли, голодные, ничего не евшие и ждали. Ждали помощи, спасения…

И в толпе их долго была тишина. Не было слов, чтобы выразить муки их женских сердец, чтобы сказать то, что творилось в их опустелых душах. Синее море сверкало серебристою парчою под косыми лучами спускающегося к западу солнца. Холодком февральской ночи тянуло от залива, и улегались темные волны. В черноту ударилась вода у пустых пристаней.