Тезей

И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого получилось бы.

Легко, привыкнув, повторять: "Во имя!"

Мечта прекрасна, как небесный свод.

И он не только дышит - он живет

Меж звезд... Мы тоже выросли под ними.

Почувствовать их отзвуки родными

И сделаться чужим клочку земли.

Дни дальше в русле жизни потекли,

А ты застыл в дурацкой пантомиме.

Ты, словно некий царь, лишенный власти.

Всем явленной и столь высокой страсти,

Такой понятной снова не понять.

Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?..

Здесь свой, я принимаю жизнь земную,

Но надо же и голову поднять.

Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы. И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице, и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над верхней губой, поднимающейся к переносице... И в меняющемся свете глаз. И в тонком росчерке профиля с горбинкой носа.

Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках.

- Лаодика прекрасна,- сказала гостья, - и я пришла освободить тебя от нее.

Тезей взял факел из рук женщины.

- Зажги все светильники, какие у тебя есть, - произнесла Герофила.

Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и хотел было устроить факел в подставке на стене.

- Нет, - остановила его женщина, - у ложа, в изголовье.

Он исполнил и это ее желание.

- Теперь отнеси на ложе меня, - сказала Герофила.

Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях, словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.

- Какие у тебя сильные руки! - выдохнула Герофила, когда он опустил ее на ложе.

Она сбросила с плеч своих плащ и осталась обнажена. Свет от светильников играл на ее гладкой коже. Тезей склонился к женщине, но она слегка отстранила его.

- Смотри на меня, - сказала Герофила.

- Я смотрю на тебя, - ответил Тезей.

- Нет, ты смотри на мое лицо так, чтобы я видела твои глаза. В глаза мои смотри.

Глаза Тезея встретились с ее глазами.

- Мы с тобой одни во всем этом мире, никого больше нет, - шептала Герофила, не отрываясь от него. - Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше никто не увидит его таким, каким вижу его я. Смотри на меня, пока мы не станем всем на свете. Открой мне свою тайну, как я открываю тебе свою. Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной... Иди ко мне.

Тезей приник к Герофиле.

- Смотри на меня, смотри на меня, - шепча, повторяла Герофила.

И Тезей, погружаясь в нее, видел только ее светящиеся глаза. Видел, пока не слились, не смешались их взоры и не обратились эти двое, мужчина и женщина, в единое.

Потом они долго лежали, откинувшись друг от друга. Наконец, Герофила приподнялась на локте:

- И впрямь Афродита Небесная превыше всего.

- Ты же жрица Аполлона, - заметил Тезей.

- Аполлон, как Афродита Народная, для всех, и я его жрица, поскольку живу среди мира. Но сама для себя я чту Афродиту Небесную. Это богиня каждого, а не всех. Это личная богиня. Она лично чувственна и духовна. Она избирательна. Она всегда - свободный выбор. Мы выбираем друг друга, и ты был мне богом, у тебя было лицо Аполлона.

- А как же другие? - спросил Тезей.

- Другие... - помолчала Герофила. - Что же делать, милый, если такая любовь единственна. Она противоположна порядку, который заведен на земле силой.

- Ты говоришь похоже на то, как говорит Поликарпик, - заметил Тезей.

- А что говорил Поликарпик? - оживилась Герофила.

- Он говорил, что человек не только единственен, но и отличается от самого себя по прошествии дней. Я ему возражал: а как же быть с отношением ко всем остальным? А он отвечает: остальные - это тоже наше - и тогда, и теперь.

- Умница Поликарпик, - одобрила Герофила. - Остальные все - они у нас и так есть. На всех мы и так направлены. Мы ведь не злые. А любовь - выбор. Она не может быть направлена на всех. Я не могу относиться ко всем так, как отношусь к тебе.

- Значит, в данном случае ты одновременно и к себе не так относишься.

- Значит. Но и не просто к себе. Через это мы с тобой соединяемся с тем, что неизмеримо больше нас. Мы прорываемся к неизмеримому и становимся ему равными.

- Чему?

- Не знаю... Любви, конечно... Я постигаю тебя в себе, а, значит, через тебя выхожу к чему-то, что больше меня и тебя. Я вообще побаиваюсь общего, столпотворения людей, - вдруг добавила Герофила.

- Боишься, а сама путешествуешь по чужим землям, где столько опасностей, особенно для женщины, - улыбнулся Тезей.

- Я все-таки Герофила, - возразила пророчица, - ко мне относятся по крайней мере как к таинственному, необычному. От необычного люди становятся другими - как оживают. И я перестаю их бояться.

- Я как раз хочу сделать необычное для всех.

- Ты имеешь в виду народовластие.

- Да.

- Я пришла сюда посмотреть на это, а увидела тебя, - улыбнулась Герофила.

- И что скажешь?

- Про тебя?

- Нет, про народовластие.

Герофила помолчала.

- Ты знаешь, - ответила она, наконец, - мне не подходит. Это та же власть силы, только иначе устроенная. Сила никогда не будет хороша, а я не хочу подчиняться несовершенному.

- Ну вот, обрадовала, - огорчился Тезей. - А как же мне устраивать жизнь Афин?

- Устраивай жизнь, хозяйство, демократию, но не делайся рабом какого-либо устройства.

- Разве в доме не нужен порядок?

- Нужен... Однако любовь Афродиты Небесной - враг порядка.

- Ты говоришь о богах.

- Значит, надо людям быть богами, и тогда порядок не будет порабощать.

Они опять помолчали.

- Расскажи о себе, - попросил Тезей.

- Была замужем, - призналась Герофила. - Один самосец увез меня из Марписсы на свой остров... Я ведь не сразу стала сама собой - и поэтом, и пророчицей. Правда, еще в Марписсе вещала. С Самоса уехала в Клар со вторым мужем... На Делосе появилась уже одна... И теперь одна возвращаюсь из Дельф.

- А теперь куда?

- Сначала на Самос... На Самосе у меня дочка. На Самосе я бываю часто... Потом в Азию.

- Первый муж не отдает тебе дочку?

- В этом мире все принадлежит мужчинам... Все, кроме свободы.

- Я недавно узнал, что у меня тоже есть сын... Так что не все принадлежит мужчинам.

- Бедненький, - вздохнула Герофила, - от Ариадны?

- Да... Видно, и сыну моему, как и мне, богами даруется безотцовщина. Такова судьба.

И чувство тоски знакомо вернулось к Тезею. Он пытался представить своего маленького сына и снова увидел себя, тоже ребенком, которым, казалось, и не переставал быть. Как всегда, вспомнилась и огромная коза, подхватившая его рогами за ногу и перевернувшая в воздухе, когда небо не видящему земли открылось все вдруг, и - удар о землю. Огромная коза, давно ставшая для него символом самой жизни.

- Не думай сейчас об этом, - произнесла Герофила.

- Странно, - сказал Тезей, - я любил Ариадну больше самого себя... Появилась ты и сделала меня сегодня счастливым...