Секреты чеховского художественного текста

Чуть-чуть "выпирает" и это описание: "Заходящее солнце, золотое, подернутое слегка пурпуром, все целиком было видно в окно" [С.1; 358].

Золото и пурпур, заметно резавшие глаз в "Барыне", не слишком органичны и здесь, привнося в текст оттенок ложной красивости и не создавая при этом цельного образа.

А чуть позже они появляются снова:

"Был прекрасный августовский вечер. Солнце, окаймленное золотым фоном, слегка подернутое пурпуром, стояло над западным горизонтом, готовое опуститься за далекие курганы" [С.1; 368].

Те же краски, обусловленные самим природным феноменом, но при этом почти те же формы описания.

Явно перед нами чуть меняющиеся модификации одного литературного штампа.

Большая часть сравнений, встречающихся в рассказе, почерпнута из повседневного речевого обихода: "как ужаленный", "как с ребенком", "как вихрь", "как на вешалке", "побледнев, как смерть", "с быстротою молнии" и т.п.

Наряду с этим в рассказе ощутима тенденция, отчетливо проявившаяся в "Ненужной победе", - настойчивое стремление автора противопоставить общеязыковым формам собственные находки или - освежить штампы.

Последнее, надо сказать, не обошлось без некоторых издержек. "Как резиновый мячик" для чеховского времени почти соотносимо с "электрическим угрем". Определение "резиновый" кажется избыточным, поскольку для многих поколений мяч и резина - "близнецы-братья".

Гораздо выразительнее образцы индивидуально-авторских сравнений.

Например, такое: "Дача не стоит этой платы, но она хорошенькая... Высокая, С.39

тонкая, с тонкими стенами и очень тонкими перилами, хрупкая, нежная, выкрашенная в светло-голубой цвет, увешанная кругом занавесами, портьерами, драпри, - она напоминает собой миловидную, хрупкую кисейную барышню" [С.1; 369].

Здесь, как видим, сопоставляются не какие-то отдельные черты, а общее впечатление хрупкости, нежности изящества.

Герои рассказа оказываются склонными к сравнениям не менее повествователя, но на этот раз, в отличие от Цвибуша из "Ненужной победы", не расцвечивают ими свою речь; тип сознания другой, другой и темперамент менталитет, одним словом.

И сравнения погружаются в сферу мыслей, побуждений персонажа, которая также, как речь Цвибуша, отчасти выполняет роль испытательного полигона.

"Она вспомнила теплую постельку Мишутки. Жестоко было бы эту теплую постельку променять на холодный номерной диван, и она согласилась" [С.1; 368].

Пока это не сравнение как троп. Лиза выбирает, оценивает.

Выбирает она, кстати, и между двумя мужчинами и на протяжение всей жизни так и не может сделать выбор, склоняясь то к одному, то к другому.

Ее завистливому взгляду на чужое богатство автор приписывает и вполне полноценные сравнения, разной степени оригинальности: "В ворота ввезли богатую, блестящую коляску и ввели двух белых лошадей, похожих на лебедей.

- подумала Лиза, припоминая своего старичка-пони, купленного Грохольским, не любящим ни езды, ни лошадей, за сто рублей. Ее пони сравнительно с этими конями-лебедями показался ей клопом" [С.1; 370].

Людям, действительно, свойственно сравнивать, пусть - в практической сфере. Слишком часто жизнь заставляет делать выбор.

Невольно сравнивает и Бугров: "На душе было подло, глупо, но зато какие красивые, блестящие надежды закопошились между его стучащими висками!" [С.1; 367].

Оценочное авторское слово "закопошились" бросает тень сомнения на красоту и блеск надежд, однако выбор все же состоялся.

Другой гранью чеховской работы с тропами стало "обнажение приема", раскрытие его механизма.

О Грохольском, пребывающем в нервном возбуждении, сказано: "Он олицетворял собою сильнейшую лихорадку" [С.1; 364].

Не лихорадка передала его состояние, а он - лихорадку. Внутренняя ситуация сравнения перевернута.

Чуть ли не пародийное обыгрывание принципа олицетворения, сравнения заставляет вспомнить одного гоголевского героя: "Но если Ноздрев выразил собою подступившего под крепость отчаянного, потерявшегося поручика...".

Современный исследователь указывает на специфику данного гоголевского сравнения: "Обратим внимание: не поручик Ноздрева (как следовало бы по естественному направлению сравнения), а наоборот: Ноздрев выС.40

разил поручика".

Нет оснований говорить, что именно в этом развернутом сравнении из "Мертвых душ" источник чеховского необычного оборота, но типологическое родство приема очевидно.

Обнажение и, быть может, - исследование механизма работы метафоры обнаруживается в следующем ироническом пассаже: "Впрочем, ее можно поздравить с обновкой. Внутри ее завелся червь. Это червь - тоска... "[С.1; 385].

Одновременно здесь угадывается пародийное обыгрывание распространенного литературного штампа.

Явно пародийный характер носит несколько отсроченное обнажение другого приема.

В начале рассказа герой-рассказчик сообщает о Лизе: "Правда, ее маленькое кошачье личико, с карими глазами и с вздернутым носиком, свежо и даже пикантно(...)" [С.1; 358].

Расхожее метафорическое сочетание, уже в чеховские времена воспринимавшееся как стертое, начинает играть неожиданно свежими красками в финальной части произведения: "Лиза тоже потолстела. Полнота ей не к лицу. Ее личико начинает терять кошачий образ и, увы! приближается к тюленьему. Ее щеки полнеют и вверх, и вперед, и в стороны" [С.1; 389].

Конечно же эта метаморфоза обозначила две крайние точки не только физической эволюции героини.

Отметим, однако, тот факт, что обнажение приема, частичное вскрытие его механизма заметно освежает художественную выразительность.

На последних страницах рассказа находим еще один интересный эксперимент с тропами:

"Они похудели, побледнели, съежились и напоминали собой скорее тени, чем живых людей... Оба чахли, как блоха в классическом анекдоте об еврее, продающем порошки от блох" [С.1; 388-389].

Два сравнения в двух соседних фразах отразили две линии чеховской работы с этим тропом.

Первое, довольно расхожее, можно было бы закончить словом "тени", и тем самым сделать на них акцент. Добавив "живых людей", писатель возвращает процесс сопоставления к исходной точке, замыкая кольцо и акцентируя внимание читателя все же на людях.

Второе сравнение оказывается, пожалуй, неоправданно рискованным, поскольку не сработает, если читатель не знает "классического анекдота".

Однако эта отсылка к внелитературному контексту примечательна.

Популярный анекдот - такой же концепт общественного сознания, как сражение под Карсом, упоминавшееся в сравнении из рассказа "За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь" (1880). Концептом, кстати, является и название последнего рассказа, точно так же, как названия "Живой товар", "Двадцать девятое июня", "Он и она", "Ярмарка", "Барыня", "Кривое зеркало". С.41

Выясняя свои отношения с "серьезом", А.Чехонте всерьез обратил внимание на подобные сгустки общественного сознания, используя их не только в заголовках, но и в сравнительных оборотах, ища в них точку опоры.

В качестве таких концептов могут выступать выражения, связанные с общественно-политической жизнью, строчки из известных литературных произведений, популярных песен и т.д. Некоторые из них бытуют в форме готовых сравнений, близких к общеязыковому штампу (как швед под Полтавой).

Впечатление концепта производит и название "Цветы запоздалые" (1882).

В этом произведении Чехов отчетливо продолжает ту линию в сфере авторской интонации, линию открытой и в то же время ироничной оценочности, которая проявилась в "Живом товаре".

Оба рассказа довольно велики по объему для раннего Чехова. Оба тяготеют к постановке серьезных нравственно-психологических проблем. Сюжетная основа обоих произведений провоцировала "чувствительность" тона. Если в "Барыне" средством ухода от мелодраматизма стала суховатая фактографичность слога, то в двух последних текстах - ирония повествователя, порой - горьковатая.