Отреченные гимны

"Уйдут, доползу, докарабкаюсь..." - думал старик. Он знал: надо лежать пластом, открывать глаза и смотреть на убивающих нельзя, поэтому лежал тихо, запретив себе стонать, шевелиться. Старик не хотел открывать глаз, но внезапно открыл их и увидел: на него напряженно, не отрываясь, смотрит зыблящийся и плывущий, словно бы отражаемый черной водой, паренек. Не тот, что саданул в бок перо, а другой, худощавый, востроносый, что бил ногой по печени. Старику надо было сразу закрыть глаза, но он смотрел и смотрел, и темный огонь великого ожиданья и великой жизненной перемены полыхал в его зрачках.

Гешек, уже решивший: все, кранты! - тут же от раскрывшихся глаз отскочил и негромко, но истерично и неотступно стал выть, стал давить Мальчику на психику:

- Дай ему, Маля! Дай! Он же всех нас заложит! Ну!

Мальчик Гешека не слушал. Теперь его волокло к середке двора, от сараев прочь. Мальчика замутил крепкий и приторный запах стариковой крови, которой он не видел, потому что кровь стекала старику под спину, - но носом чуял хорошо. Тогда Гешек, проклиная вслух Мальчика и - чего никогда не было раньше - Урода, поднял отброшенный нож и на ватных ногах подступил к старику.

Старик, чуть прикрыв глаза, ждал, когда мелюзга пузатая, сочтя его мертвым, уйдет. "Как саданул, как саданул, - стонал он про себя, уже не чувствуя веселья. - Дети... Будьте как дети, сказано! А они... Господи, убери от меня малолеток этих! "

Гешек пододвинулся к старику вплотную, затем мягко-ловко, и от этой мягкости и ловкости уже не так труся, опустился на колени. Не решаясь замахнуться - чувствуя, что нож может из рук выпасть и тогда придется убегать - и их сразу повяжут, - он приставил острие к старикову горлу. Держа рукоять двумя руками - кулачок над кулачком - Гешек налег на нее всем телом. Нож мягко, как в дыню, лишь однажды с хрустом пробив какую-то преграду, вошел глубоко в горло, под самую "душу".

Дзенькнула по карнизу мелкой бандитской пулей оборвавшаяся над Варваркой звезда. Луч звезды переломился надвое и загас где-то за Швивой горкой, за Болвановкой. Кувырнулось-пропало осеннее небо, и старик Яхирев, войдя в плотную, глухую, никому из живых недоступную материю инобытия, перестал быть сторожем дома земного, запросился в стражи небесные...

Ящик, спотыкаясь и вшепоток ругаясь матом, несли Гешек, Мальчик и Поц. Маца шел сзади и тихо, но изматывающе и безостановочно выл. Шли, как и было уговорено с Уродом, по Старосадскому переулку, по его петляющим изгибам вверх, к Маросейке. По дороге никто им не встретился. Прав был Урод, когда убеждал Гешека: сейчас милиции не до пацанвы! Милиция и ОМОН заняты чрезвычайкой, выискивают и ловят вовсе не таких, как они, с соплями да с косичками!.. Шли из-за тяжести ящика медленно, пережидая во дворах любой шумок. До Маросейки добрели лишь к одиннадцати вечера.

Вечер в Москве! Поздний, предполуночный, тихо-томно-ласкающий. Одинок он теперь и нелюден, пуглив-тороплив. Никто не хочет вечер этот продлить, не подпевает ему в такт. Нигде ни души! Что ж ты, о Москва, о сладкая, о тварь, о пустынница? Забыла, что ли, все ради денег? Служили ведь тебе люди настоящие, и любили они тебя крепко. Служил здесь рядом, на Маросейке, в застенчиво-кротком храме златоуст и смиренник Алексей Мечов. Служил, увещевал, упрашивал...

Теперь на паперти мечовского храма сидел Урод: широко раздвинув ноги, разметав по ступеням плащ, сронив огромную голову на грудь. Сзади он казался чуть сгорбленным, усталым странником, обтекаемым с двух сторон мягким храмовым светом. Выложив перед собой берет, чтобы сойти за нищего или пьяного, Урод ждал Гешека, Мальчика, Мацу и Поца. Он давно прикармливал и направлял ребят в нужную сторону, однако нож им разрешил взять с собой лишь три дня назад, показав приходившим за инструкциями Гешеку и Мальчику, как лучше ударить, если старый дурак вздумает рыпаться. Ребят Урод подобрал около своей редакции год назад и был ими доволен. В редакции, растянувшейся змейкой по шестому этажу "Тетрагона", он работал завхозом, демонстративно уйдя из обозревателей и бросив в пику всем писать свои хлесткие телеобозрения и крепко сбитые статьи, полные иронии, полные желчных острот... Урод отдавал ребятам газеты почти даром. Постепенно они сошлись, встречались каждую неделю на Уродовой даче, в Переделкино, и уже почти не могли друг без друга жить: без сальных шуточек, пошлепываний и едких односложных словечек Урода, без удивленных воплей Мацы, без презрительного молчания Мальчика, без непрестанной жратвы и чавканья Поца, без Гешековой задиристости. Они стали называть себя "Группа Каин". Группе, однако, нужны были акции, дела, а также идеология, а пожалуй, и вероучение. Об идеологии размышляли, к акциям готовились, вероучение выбирали. Но вдруг начался в группе какой-то разлад. Это увидели почти одновременно Урод и Гешек.

За три дня перед убийством, давая Гешеку нож, Урод сказал:

- Надо. Возьми. Залупнется - бей.

"Повязать их! Кровь повяжет. Или краденое", - просчитывал про себя Урод.

Агавин не боялся, что их вычислят, знал, что собственное имя его прикроет, да и приготовил он два надежных варианта. Один для себя и пацанов. Другой - только для себя. С той самой минуты, когда блеснул в руке чурловского приятеля кинжал, у него созрел замысел. Тогда по долетавшим крикам старика Урод догадался: старик прячет что-то ценное. Никакие ценности, конечно, Уроду не были нужны. Но это было то вяжущее по рукам и ногам дело, о котором он в последнее время непрестанно думал. Кроме того, очень уж ему не понравился чурловский приятель. "Неуделанный какой! Надо уделать". "Уделать" самого Нелепина было сложновато. Кишка тонка. Урод решил переключиться на чем-то связанного с Нелепиным старика. Отмотыжить его так, чтоб перестал руками махать, чтоб месяц не вставал! Но прикрыться надо было как раз чурловским приятелем.

Весь следующий день Урод прикидывал, как все смастерить получше. Думал он и вечером, думал ночью. А наутро его журналистско-расследовательский, почти алгебраический мозг решение выдал. Тогда-то Урод и стал звонить. Первый звонок был Сергею Заремовичу Чурлову.

- Ты, Чурла?

- Я не Чурла, не Чурла! Сколько раз тебя просить...

- Ладно. Нечурла, так Нечурла. Помочь можешь? Спроси у приятеля. У того. Машину. Для себя. На завтра. На вечер. Поеду - я. Бабу покатать. Надо. Не дает.

- Да я бы спросил, Сем! Только уехал он. И как бы не на всю неделю!

- На неделю? - это меняло и главное упрощало Уродов план. - Где машина?

- Рядом с фирмой у нас и стоит, где бросил. Торопился он сильно! Ключи мне зачем-то оставил. Суеверный он, что ли? И уехал-то недалеко совсем...

- Молчи. Ключи оставишь. В ящике. Буду - завтра. В четыре. С бабой. Не подсматривай! Утром ключи верну.

- У тебя ведь, Сем, своя машина есть, ты же свою можешь...

- Ей другую надо. Не та баба. Ей как у меня - мало. Готовь пленки. Если про НЕКРО-ТВ сбрехал, - удавлю. О машине - молчок. Баба строгая.

На следующий день Урод взял в условленном месте ключи и поехал на нелепинском ЗИСе к особняку, на Солянку. Ехал медленно. Не меньше полутора часов колесил он по центру, внимательно присматриваясь ко всем голосовавшим на обочинах мужчинам. Урод уже хотел плюнуть и ехать к особняку порожним, как вдруг подходящий попутчик обнаружился: высокий, вертлявый, до смешного белокурый, с беленькой, но заметной бородкой, в длинном плаще, вполне напоминавшем плащ чурловского приятеля.

- На Речной поедем? - завертелся у остановившегося ЗИСа белокурый.

- Поедем. Только на минуту. Заскочим. В одно место. Рядом. А там хоть к черту!

У особняка, где недавно махал руками старик, Урод, поставивший машину прямо против входа, попросил пассажира выйти и потрогать: открыта дверь или заперта.

- Если открыта - постойте две-три минуты рядом. Вместо оплаты. Выйдет девушка. С цветами. Примите у нее цветы. Для матери моей. Девушка в курсе...

Белокурый проторчал у входа целых пятнадцать минут, он старательно заглядывал в лица запоздалым посетителям и стремительно покидающим место службы учрежденцам, смешно жестикулируя, показывая Уроду, что девушки, мол, нет и не войти ли, вообще говоря, внутрь?