Холмы России

Едешь - на весь лес словно радио играет. Вообще, скотина у нас какая-то ненормальная заводилась. Боров каждое утро в речке купался, пока не залился... Скоро?- поторопил Феню.

- Готова я.

Он оглянулся. Фепя перед ним.

- Как это выскочила,- удивился он.- И не видел.

- Через запасной.

- Значит, учения впрок.

- Чего-то лихорадит.

- Захворала, что ль?

- Да вроде как из души. Душой не согреюсь.

Под томным платком стояла она в окне зари.

Стройков достал из кармана кусок хлеба с салом.

- Поешь... Баб растрачиваем. А потом гадать, почему ребеночек плачет, чего он, сынок милый, у забора свалился? Пошли. Дотошно поговорить надо.

Осиновый лесок на бугре холодил горечью. Внизу, по яверю и песчаным отмелям, протоками растекалась Угра.

На том берегу редким леском шли солдаты в одну сторону - к передовым. Желтые и красные, плоские низкие тучи за ними. Еще дальше, в бомбовом пламени, отрывались клубы дыма над Вязьмой.

Феня уселась поудобнее, сложив ноги набок: так теплее под шинелью.

- Скажи, ты в своей избе чего-нибудь странного такого не замечала?спросил Стройков.

- Когда?

- Перед уходом.

- Нет.

- Или вот что, было, может, как-то не по себе? Давай вспомним и подумаем. Перед твоими сборами Митька домой навестился. Так?

- Был. . .

- А откуда явился?

- Документы его не глядела. Да и в голову бы не пришло. Не чужой.

- Разреши, чуть прежним тебя потревожу. В чайной он тогда деньгами потрясал.

- Пьяный был,- ответила Феня.

- А раскидал какие же? Денег-то не было. Утаил, что ль?

- Это другие деньги.

- Откуда?

- Из отцовских сбережений.

- Значит, даны были растрату покрыть, а на дороге по ветру раскидал. Это отцовские-то, кровные!

- Плакал потом на могиле. Жалко его.

- Отцовские да те, казенные,- как будто не сразу подсчитал Стройков.Двадцать тысяч получается. Это с чего же такое? В такой жажде к тебе, от постели теплой на тюремные нары. Как понять?

- Не было разговора.

- Ив убийстве на себя показал. Или что случилось?

- После тех денег-то, когда раскидал, пришел поздно. Сел на лавку и всю ночь, как каменный, не шелохнулся. А утром сказал: "Одного папаню мне жалко. А я пропал".

- Себя, значит, жалко. А деньги - рубли из народного кошелька и отцовским горбом заработанные - этого понятия нет? Страдай, жена, его позор неси. И еще на крыльце такого жалеть!

- С вами случись, Алексей Иванович, разве бы Глафира не пожалела и духом бы вы не воспряли?

- Разговор такой не заводи. Он с твоей души погреб и доброе твое предавал, подлец!

Помолчав, Феня спросила:

- Чего опять-то о нем?

- Дай досказать. Ты с разоренной душой к Кирьке Стремнову, как с пожара, кинулась. А Митька злобой.

Куда? К живой душе.

- У Кири душа широкая. И на Митькину злобу хватит, и мне на радость, и еще другой останется.

- Таких, как Митька, гнать от души-то, а то тратиться. Ни с чем останемся. Без души гадами дружку сожрем, и войны не надо. Того и ждут. Не поймем, что я земля родная, и куда она делась... Вот и Митька ничего не понял, без души-то. По ней и плакал. Поэтому и не чуяла его, а с Кирькой одним вечерком любовь узнала. Кто виноват? С кого спрашивать? Рванину грязную возьмут и зароют. А не погубитель? Митька грязи не боится. Не по храбрости особой. Что-то пострашпее толкает.

- Алексей Иванович, дайте на окопы уйду.

- Всюду окопы и передовые, и всюду ответ. Подскажи счастливое место. А вопрос жесткий от самих. Избавимся... Вчера на дороге Кирька мелькнул.

- Где?

- С полком. Куда-то шли. Разведаю.

Она опустила голову.

- Стыдно мне чего-то.

- Крыльца?

- Всего. Что в моей избе случилось?

Стройков поднялся, посмотрел на сидевшую с опущенной головой Феню.

- Ты хотела за одежкой к тетке заехать. Поезжай.

Скажешь, с окопов. А когда стемнеет, подойдешь к своей избе. Там и посмотрим. Пропуск получи - и пистолет под кофту. А то заведут. Рванину не жалей. Все равно с земли без помина.

Феня взяла на руки Машеньку. В платочке она как синичка, а Алеша, обняв Феню у пояса, прижался щекой.

- Тетя Феня пришла.

- Тетенька, тетенька Феня, ты не уйдешь?

Шептали они, гладили ее, жалели.

Анфиса сидела на лавке. Видела слезы и уловленное счастье в глазах племянницы. Дети грели ее, и она каким-то другим в ней телом, как под корой, чувствовала осветлявшее нежное биение.

- Милые! Да как же я вас люблю!- зашептала, поставила на пол Машеньку, расцеловала ее и Алешу.- Ах, вкусные! Ну, как ягодки. Машенька земляничка, а Алеша...

- Он у нас командир,-сказала Анфиса.-Данным уже немца разбил. Нигде репьев не осталось.

Когда ребятки вышли на заднее, скрытое от дороги крыльцо, где играли и копались под горожбою, Феня спросила:

_ А где же Платон Сергеич?

- В Поляновке, в мастерских. Пулеметы, винтовки починяет.

- Уходила бы, тетя. Страх-то какой.

- Куда?

- Где потише.

- Говорят, не пойдет дальше. Будто через землю турецкую в Палестину ему надо. Наши не пускали. Ну, и" задрались. Сказывают, прежде король ихний, по фамилии Барбос, туда все хаживал. Пойдут налегке, а оттель на верблюдах сундуки прут. В сундуках алмазы заморские... А у нас? Этих верблюдов на заготовку и самих разденут. Сибирские тут проходили. Кулачищи во - с чугун. Во дворе сели у котелков. Едят, усами шевелют, друг на дружку поглядывают сурово. Хоть бы словечко.

Поели и пошли с винтовками, с топорами, будто по дрова куда... Где была-то?-досказав свое, спросила Анфиса.

- Я же сказала тебе: на окопах.

- Бросила в избе все. Заходи, бери, прямо коммунизм открыла.

- Да кому нужно. И чего брать?

- Что ж, голяком ходить? Вой и осень скоро...

В баньку не хочешь? Еще теплая. Солдаты мылись. Духу нагнали. И переоделась бы. Приготовлю. Ступай, золотко. Все теперь в какую минуту: и моются, и едят, и спят как попало. Бедные люди. За что им, царица небесная. Иди. Водицей поласкаешься.

После бани Феня завалилась на старый теткин диван. Поворочалась, погремела пружинами. Анфиса подала квасу: настоянной на чернике закисшей водицы.

- Да будто хмельной?

- С чего, с дыма?

- А закружило,- радость почуяла, улыбнулась.

Легла широко, раскинув босые ноги. Под затылком сплела руки. Остывала в березовой испарине, как перед свиданием, ныло в груди сладкой тоской. Влажно золотился на лбу косячок волос. Синева глаз в тихой задумчивости, словно уж и осень на реке.

Анфиса подсела к ней"

- Опять идти куда?- спросила.

- Тихо хочу полежать.

- Боюсь за тебя. Вон девчат на Днепре неводом.

Как рыбки трепыхались. Идут наши, а они мутные лежат. Случись что с тобой - сгори тогда все пропадом!

- Погоди, тетя. Ребяток я пришла пожалеть, а они меня пожалели. Вот откуда это у них? Скажи. Ведь жалости не научишь. Да и дети еще. С чего завелось-то?

Не пустота какая-то. Было бы пустое, и не было бы ничего,- говорила и удивлялась Феня.- А то и глазенки блестят: чувство-не какое-то, а самое-самое мне родное. И в беде не потерялось.

- Мать была добрая, царствие ей небесное.

- А откуда в ней-то? Из чего-то хорошего взялось, соткалось сокровище такое. И откуда-то, в минуту, ко мне дошло: лапушки милые меня обняли.

Анфиса улыбнулась.

- Сказки тебе сказывать. Заслушаешься. Один сокровище прекрасное, а другой по нему рябой змеей ползет и утоляется. Какая ж ты была! Шубейку тебе сшила, полущалочек еще мамкин, расшитый-пламя-не пламя, цвет - не цвет, как с зари снятый. Зачем тебя так одела? Красоту твою показала. И пошла ты - гадину утолила. Душеньку высосал. Другой, в свои молодые лета, живо бы на золотой прииск куда. И свет посмотрел бы, и заработал. С женою в Крым. Расцеловал бы в розах. Вот любовь! А то в магазине камсой торговать. Вино, жена красивая и еще охота на уме. Днем баба-батрачка во дворе а ночью стелись любовницей дармовой. Прямо барин! Желавин, какой уж он, а Митьку ненавидел. Сказал как-то про тебя: "Бриллиант она бесценный..." Бриллиант бросил, а курочку унес.