Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Давай цену!

— Твоя цена, говори!

— Говори, пожалуйста говори! Наступило молчание.

— Три рубля, — проговорил тихо приказчик. Сразу стихли и потупились татары.

— Поезжай, — угрюмо махнул кто-то из толпы.

— Пошел, — приказал приказчик.

Лошади не успели тронуться, как опять крикнул кто-то:

— Семь рублей даешь? Но приказчик рассердился.

— Пошел!

— Шесть? Лошади тронулись. —

— Дай дорогу!

— Сколько даешь?

— Говори последняя цена, — кричали татары, схвативши под уздцы лошадей.

Финогеныч обвел глазами толпу и, встретившись с Гамидом, медленно проговорил:

— Четыре рубля последняя цена…

Финогеныч небрежно провел рукой по лицу.

Гамид узнал условный знак и побледнел. Толпа опять, но уж на этот раз нерешительно, смолкла.

— И то для Гамида делаю… Ну, говори, Гамид, согласны вы?..

У Гамида екнуло сердце, потемнело в глазах, и, собравшись с силами, он крикнул каким-то не своим голосом:

— Согласны…

Поднялся невообразимый крик среди татар. Что-то неуловимое вдруг почувствовалось, появилось сомнение. Но действительность была налицо: бурлаков никто больше не брал, и остальные уже жадной толпой валили с базара, прослышав, что какой-то приказчик соглашается их принять на эту неделю. Уж ни о чем не думали, — надо было хватать хоть то, что есть.

Татары что-то быстро заговорили Гамиду.

— Согласны, — проговорил успокоенный, бледный Гамид, обращаясь к приказчику.

Сделанная цена молнией пронеслась по базару.

— Молодец, Финогеныч, сломал рубль на полтину, — тряхнул весело крестьянин в высокой шляпе.

— А ты? — ударил его в бок другой посевщик из крестьян, — на четвертак сломал, не то что на полтину.

— Эх, ловкач! И где только этакого раздобыли!

Плетушка Финогеныча медленно пробиралась в толпе.

Крестьяне-посевщики встретили его веселой гурьбой.

— Спасибо тебе, Иван Финогеныч, — поклонились ему посевщики-крестьяне, — сломал татар: отдать им пятнадцать рублей, тогда хоть не жни…

— Спасибо? Не могли потерпеть? Десять рублей надавали.

— Кто десять? Вот-те крест, трешную всего и давали.

— Ишь, — усмехнулся Финогеныч, — десять, говорят.

Как только Финогеныч нанял, на базар высыпали и остальные приказчики, сидевшие в номерах.

Через полчаса все наличные серпы жнецов были уже разобраны по четыре рубля. То никто не брал, а тут уж не хватило.

Мелкота, оставшаяся без жнецов, стала отбивать нанявшихся, набавляя цену.

— Шесть дают! Слышишь, шесть, — кричали друг другу татары, — не отдавай серпов! Не бери задатка!

Бурлаки спохватились: искусно возведенное Финогенычем здание готово было рухнуть.

— Продали нас свои же собаки! — кричали татары.

— Постой, — закричал Айла, — надо все делать по порядку: ломай цену!

— Ломай цену! — понеслось по базару.

Кадры татар, расстроившиеся уже было, возвращались, отказывались от найма и собирались на свои прежние места.

Гамид нерешительно стоял один у плетушки приказчика.

— Гамид, что ж ты стоишь? Ступай уговаривать, — приказал приказчик.

— Убьют, — уныло ответил Гамид.

— Среди бела дня?! А еще солдат!

Гамид автоматично пошел к своим. Точно во сне мелькали перед ним и базар и бритые головы грязных, волновавшихся татар.

— В другой раз идет продавать! — крикнул Айла подходившему Гамиду.

Гамид растерянно начал было что-то говорить.

— Врешь, не продашь больше! — с закипевшей ненавистью крикнул взбешенный татарин и, замахнувшись, опустил свой тяжелый кулак на голову Гамида.

Это было то, чего ждал Гамид: жена, отец, родная деревня — все яркой картиной встало и пронеслось в последний раз.

Тысячи кулаков поднимались и опускались на голову лицо, плечи, грудь и спину Гамида.

В другом месте базара так же расправлялись с другим заподозренным.

Прибежавшая полиция отняла только одни изуродованные трупы.

Айла успел уже переброситься с Финогенычем, и татары опять отдавали свои серпы, нанявшись по пяти рублей и получая по пятьдесят копеек задатку на серп.

Никому не было больше дела до убитых.

— Собаке собачья смерть, — равнодушно обходили бурлаки их трупы.

Какой-то экипаж остановился возле трупа Гамида.

— Молодой, — тихо, с сожалением заметила дама, выглянув из экипажа.

— Жена? — обратилась она к Мялмуре.

— Жена, — ответила бледная, высокая Мялмуре.

— Красивая какая, — сказала дама своему мужу, и экипаж поехал дальше.

Идут татары спешно, судорожно по дороге с базара. Обгоняет их экипаж.

— Почем? — высовывается к ним господин.

— Пять рубля! — растерянно кричат ему бурлаки. Господин качает головой:

— Дешево!

На лицах татар отчаянье и слезы:

— Такой хлеб?! Двадцать человек на десятину!! Ай, ай, ай… Неволя гонит!

— Хуже неволи! — кричит другой.

— В неволю идем, господин милостивый… — И еще быстрее, словно убегая от своих мыслей, спешат за исчезающим экипажем бурлаки.

Две недели прошло.

Был тихий вечер.

Пыль улеглась на дороге, и вечерний аромат полей охватывал со всех сторон заброшенную татарскую деревушку.

Старый Амзя сидел у своего шалаша и, помолившись Аллаху, тихо пел стихи из корана.

Несется его монотонное пение, смотрит Амзя на далекий закат и, охваченный миром и тишиной прекрасного вечера, поет свою песню:

И так звонко в тиши вечера несется все тот же засыпающий припев:

Нет мыслей в старой голове Амзи. Знает он только, что велик Аллах и пророк его Магомет. Знает он, что и ему, старому, дал он покой и мир.

Но если бы этот покой волей Аллаха был нарушен, то велик Аллах!

И покорен его воле старый Амзя.

Вот потухло солнце, и в золотых облаках по небесным бирюзовым полям чья-то высокая, длинная тень шагает, высоко подымая свои длинные ноги. «То правоверный, — думает Амзя, — кончил счет своих дней на земле и спешит к Аллаху за наградой. Отведет Магомет его в свой рай и даст ему гурий». Так и старый Амзя уже скоро пойдет к своему богу, и возвратит там ему Магомет его молодую силу. Поет Амзя и не видит, как чья-то тень промелькнула пред ним.

Поднял Амзя голову и не верит своим старым глазам: стоит перед ним Мялмуре. Стоит и, как велит закон, смотрит не на него, а далеко в сторону. Не ему говорит она, потому что закон не велит разговаривать с тестем, — говорит она ночи, что надвигается со всех сторон:

— Умер Гамид… Убили бурлаки Гамида…

— За что убили? — эхом звучит голос старого Амзи.

— Цену сбавил.

Понял все старый Амзя и ничего не спросил больше о сыне.

— А зачем ты с людьми жать не осталась? Кто будет платить ваш долг?

— Я к отцу уйду, — угрюмо отвечает Мялмуре, и сердце ее замирает тревогой…

Не стал и ее больше спрашивать Амзя.

Она молода и красива: отчего не уйти ей к отцу?

Ушла Мялмуре. Один остался Амзя.

Никого сразу не стало теперь у него.

Сидит он и, как прежде, все поет свою песню. Дрожит его голос, и тоскливо несется песня навстречу надвигающейся ночи. Алла, Алла — один он!

Смотрит Амзя туда, где горит еще далекий закат: один он теперь, старый Амзя.

Было время, не один он был. Помнит он лето, как с женою ходил бурлачить. Все лето бурлачил; но были дожди, было много прогульных дней, и много проели они тогда заработанных денег. Думал много тогда заработать, а с пустыми карманами пришлось назад идти.

Была поздняя осень, и холодный ветер насквозь продувал летнюю одежду. Заболел тогда сын его, маленький Абдул с толстым животиком, черный, как земля, в разорванной рубашонке, с голыми тонкими ножонками, с тюбетейкой на голове. Все вез его Амзя в ручной тележке, пока не умер Абдулка. Зарыли тогда его на шихане, где зарыт уже был один бурлак, которого в это лето убили с целью ограбить: знали, что нес он деньги домой, а один без семьи был, — подстерегли и убили. Рядом с ним и Абдулку зарыли. Так и зовется шихан: татарская шишка. Плакала баба тогда: не дошла и до дома — родила Гамида. Много беды они приняли, пока дошли до своей деревни. Ждали Амзю кредиторы с деньгами, а он показал им только пустые карманы. Ждали и те, кто прошлой зимой наняли его за четверть цены их хлеб жать.