Том 10. Последние желания
Том 10. Последние желания читать книгу онлайн
В настоящем томе, продолжающем Собрание сочинений классика Серебряного века и русского зарубежья Зинаиды Николаевны Гиппиус (1869–1945), публикуется неизданная художественная проза. Читателям впервые представляются не вошедшие в книги Гиппиус повести, рассказы и очерки, опубликованные в журналах, газетах и альманахах в 1893–1916 гг.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
– Нет, Автоном, – осторожно возразил я. – Что-то не понимаю. Плакать стыдно, я знаю, а ведь не грех же?
Автоном ничего не сказал. Потянулся, потом стал выбивать трубку. Я надеялся, что он подумает и скажет еще что-нибудь, но он только равнодушно зевнул.
– Идить-ка, – вымолвил он наконец. – Полдничать кличут. Ввечеру оно лучше, не так палит. А сейчас чтоб не заругалися.
Я понимал это как приглашение на вечернюю беседу, встал и пошел по тропочке меж грядами, туда, где за шапкой кудрявой бузины виднелась красная крыша.
Не торопился. По дороге мне предстояло о многом подумать.
Исповедь, Автоном… – хорошо. А у меня есть еще Надя.
Ах, Надя! Я любил ее не меньше Автонома, но совсем по-другому. Любил таинственно и сладко, обожал, поклонялся ей и, конечно, умер бы, если б кто-нибудь на свете, хоть тот же Автоном, заподозрил, что я люблю.
Надя – дочь тетина и дядина, моя какая-то четвероюродная сестра. Ей целых семнадцать лет. Красоты она, на мой взгляд, ослепительной. Смуглые щеки, черные, короткие и крупные кудри, как у принца Людовика на картине.
А главное – она ничего не боится и сильная. Скачет на неоседланной лошади, косит с мужиками и так бегает на гигантских шагах, так высоко, что у меня сердце замирает от изумленного восхищения. За все лето ни разу не упала, а веревки длинные.
Надя не боится даже самого дяди, а он громадный, сердитый, кричит на нее и на тетю престрашным образом. Ему не поперечишь. Хорошо, что я ему не родной.
От Нади мне ничего решительно не нужно, я даже говорю с ней редко; доволен тем, что она есть и что я ее люблю. Но, конечно, я готов для нее на все и был бы в восторге, если б загорелся дом и она велела мне кинуться в пожарище.
Дни шли, однако без пожарища, я был в восторге и так.
В мечтах о Наде я едва плелся к дому, не замечая ничего кругом. Во дворе наступил на спящую Розку, которая с визгом выкатилась у меня из-под ног. На крыльцо не пошел, а через сад. Рябая Гапка вешала на тыне белье и пронзительно пела:
Свернул в аллею, оттуда уж – к террасе. Издали заслышал терпкий и грозный голос дяди. Ну, опять бранятся. Тетя – она молчит, а все дядя. На кого он? Вот это, пожалуй, грех.
Когда я вошел на ступеньки – замолкло. Пряно передо мной сидела Надя, неописанно прекрасная, конечно, сумрачная, с розовыми щеками, нисколько не испуганная, хотя дядя кричал на нее – больше никого не было.
А тетя сейчас же на меня:
– Где ты опять бегал, Валичка? Разве можно? Голову напечет. Садись скорей, мы уж отполдничали.
Дядя курил трубку вроде автономовской, но у него это было вовсе не красиво.
Варенца почти не осталось, впрочем, я наелся арбуза и не хотел есть.
– Да-с, решено и подписано, – отчеканил дядя ядовито. – Чтобы и духом его близко не пахло.
– Будет дух, – сказала Надя тихо, но так дерзко, что не один я, а все обмерли от подобной смелости.
Дядя обмер, но потом вскочил, заорал:
– Что-о? Что ты сказала? Повтори!
– Сказала: будет дух.
В ужасе я закрыл уши руками, а потому не слышал всех слов, которые выкрикивал дядя. Наконец, он затопал ногами, шваркнул трубку за перила, в сад, и ушел в комнаты.
Надя осталась сидеть, как сидела. Я открыл уши. Было тихо.
– Господи, Господи! – шептала тетя, качая головой в черной наколке. Потом прибавила, повернувшись ко мне:
– Ванюша, пойди поищи дядину трубочку.
Я пошарил в кустах и сейчас же ее принес. Тетя продолжала качать головой.
– Убьешь ты, Надичка, отца сампрандерством своим. Сердце у него отходчивое, а только уж если он что в голову взял…
– А я, мамаша, тоже: уж что в голову взяла…
– Да ведь убьешь: вредно ему волноваться. И что тебе дался этот Карл Литыч? Срам даже это для девушки. Рыжий басурман, больше ничего. Никогда отец не согласится…
Надя перебила:
– Бросьте, мама. Буду я с вами разговаривать. Встала, села на перила, закусила листок дикого винограда.
– Валя, что ты на меня так смотришь? Кого боишься?
– Никого, – ответил я грубовато и отвернулся. Тетя перемыла посуду. Уж успокоилась.
– А что ему на барышню не смотреть? Разве он не жених? Вот тебе жених, Надичка. Подожди, подрастет. Свой, по крайности.
Надя засмеялась.
– Что ж не подождать. А вдруг он на мне женится? Валя, женишься?
– Не знаю, – сказал я очень спокойно. – Там видно будет. Это надо еще обдумать.
Как раз вернулся дядя, и тоже спокойный, за трубкой. Услыхал, о чем говорим. Захохотал.
– Вот так! Срыву не хочет. Добрый будет характер. Отдал бы за такого Надежду, с руками-ногами бы отдал. От-то добрый хлопец! Думай, братику, думай! Да и по рукам.
Перестал смеяться и прибавил, взглянув на Надю:
– А чтоб о том я не слышал. Да.
Надя вскочила с перил и ушла в сад.
Вечером я опять сижу у Автонома.
Из шалаша пахнет овчиной, картошки пекутся в теплой золе. Кавуны и тыквы тихо лежат кругом, гладкие, темные и похожи теперь на головы убитых татар после сражения. Спешливо выторкиваются звездочки вверху, в лиловом небе.
Я уже много думал о том, хотелось бы мне или нет жениться на Наде. Окольным путем стараюсь выведать у Автонома что-нибудь на этот счет.
– Чудаки! – говорю я о тете и дяде, пожимая плечами. – Хотят, чтоб Надя подождала и вышла за меня замуж. Право, не знаю.
Автоном мотнул головой.
– Э! Не берить, панычу, старую жинку. Негоже. Я со старой жинкой змаялся. Куда с ней? Ведьмущая.
– Да разве Надя старая?
– А как же? Пока ваше время придет – состарет. Ну их в болото.
Я вспоминаю, как птичница Горпина, Автономова жена, поправляет очипок морщинистой рукой и пронзительно зло кричит по двору: «Аутоном! Аутоном! Черти тебя сказили!» Не очень верю, что Надя станет вроде Горпины, однако жениться страшно, и я совсем бросаю эту мысль. Немного погодя, начинаю другое:
– Автоном, а почему Карл Литыч к нам больше не ходит?
– Графский управитель? Кто ж его знает! Панночка замуж за него метится, ну а пан, слыхать, на дыбки.
Я это и думал. Но раз я сам не женюсь на Наде, то против Карла Литыча ничего не могу иметь.
– Отчего ж дядя не хочет, Автоном?
– Да с дури. Веры, что ли, он не нашей. Известно, немец.
Карла Литыча я знал, был даже случайно, с Автономом, у него в гостях: зачем-то послали Автонома в графское имение. Близко. Сейчас за баштаном поле, на поле ветряк, за ветряком уж видать крышу Карл Литычева флигеля. Хороший флигель, как наш дом.
– А чего ж такое – немец? – продолжал Автоном. – Из немцев тоже не худые. Ученый. Живет лучше пана другого. Так вот на! Нехай, говорит, у сажалку кинется, а за немца не отдам.
– В сажалку? – с ужасом повторил я.
– Наша панночка тоже настойчивая. По батьке же и пошла. Ее не у клюнешь, нет! В сажалку так в сажалку, абы по-своему.
Известие, что Надя может утопиться, если ей не позволят выйти за Карла Литыча, глубоко меня потрясло. Немедленно стал я придумывать планы спасения. Ничего путного не придумал, конечно.
Только всю ночь кошмарил и на другой день бредил, как убитый. О грехах даже забыл.
Дядя все шумел, чтоб его! А Надя и гулять последнее время не выходила, сидит, запершись, наверху.
Собрался я с горя на баштан, вдруг дверь Надиной светелки отворилась. А я на лестнице.
– Валя, – кличет тихонько, – поди сюда! Меня жаром обдало. Кинулся к ней.
Велела запереть дверь, сама окно заперла. Что-то будет тайное и важное.
– Слушай, Валя, ты ведь смелый? Вот тебе записочка, в сумерки беги, будто на баштан, через поле к Карлу Ипполитычу. Знаешь? Отдай и ответа подожди. Только, чтоб никто не видал. Ему самому. И ответ мне отдай, чтоб никто – никто… Понимаешь?
Еще бы я не понимал! Хороша была бы любовь, если бы я не понимал!