Мое время

Мы с Летой играли в куклы. Куклы большие с закрывающимися глазами и в панталонах. Они друг другу наносили визиты. Старых визитных карточек была целая коробка. И вот среди них разглядели как-то карточку с именем моего деда Ивана Михайловича Янушевича. Он действительно работал в Новониколаевске на железной дороге механиком. Потом вслед за дорогой добрался до Дальнего Востока и попал на КВЖД в Харбин, где родился мой папа.

А дед Леты - инженер строил здесь и дорогу, и мост. А потом, когда он уже ничего не строил и болел чахоткой, когда стали хватать железнодорожников, его посадили "за вредительство".

Но самое удивительное, что не посадили бабушку, ведь бабушка была когда-то фрейлиной Ее Величества Императрицы Российской, чего никогда не скрывала, и над пианино висел ее портрет, Виолетта Андриановна, Виолетта... Лета - как последний отголосок - девочка в пожелтевших кружевных штанишках, маленькая репродукция бабушки Виолы.

Теперь я иду к вокзалу. В общем-то, это и есть главный узел города собственно-Николаевска. В других районах, что устроились вдоль оврагов, у тех - свои устои - закаменские, заельцовские. А здесь из любой точки до вокзала можно найти кратчайший путь, хотя как бы и незачем, если не уезжаешь.

Но вот когда приехал, вышел на станционную площадь, не успел еще оглядеться..,

город бежит к тебе навстречу по Вокзальной магистрали, раскинув руки для широкого объятия.

Там, вдали, купол театра - словно восходящее солнце.

А ты ведь помнишь, как сам всякий раз, стоя под колоннами театра, обязательно смотришь в сторону вокзала, даже когда еще не было магистрали, только намеченное направление держали два дома, и пространство было забито невнятными заборами, но всегда замечательно просматривался закат, и зарницы вспыхивали фейерверками на исходе лета.

Снова от вокзала я гляжу в театральную даль, там сейчас пробегают фигурки, и пестрая толпа вздрагивает неожиданными страстями, будто в калейдоскопе, перспективу же рассекают, разбивают летящие автомобили, сцепляются, множатся узоры движений былых, настоящих, как на картинах Николая Грицюка, - его город по крыши заполнен разноцветным дыханием, мощным синкретическим пульсом жизни.

Жаль, что небо он не писал...

Ну что ж, осталось завершить круг. Раньше от вокзала до нашего дома можно было доехать на трамвае. Окантовывая центр, линия шла согласно железнодорожной дуге. Между ними сгрудились улицы: Томская, Омская, Красноярская, Иркутская, ..., даже Нерчинская - частые полустанки, - в них трамвайный перезвон замирал, как эхо унылых сибирских бубенцов. А по высокой насыпи мчался поезд и, вскрикнув на последнем вираже, уносился дальше на Восток.

В этих деревенских улочках под сенью Вознесенской церкви селились беглые люди, оседала ссыльная интеллигенция. Здесь же топталось в подшитых валенках наше зимнее детство, будто разыскивая свои истоки. На Ленскую мы провожали учительницу, таскали тяжеленный ее портфель, когда она сломала руку. У себя дома она позволяла рыться в старинных книжках. На Енисейской я брала уроки музыки. На Иркутской улице жил тогда же художник Иван Титков. У него есть очень точная картинка - Зимний вечер. Возле заснеженного домишки косой деревянный столб с фонарем. Больше и не разглядеть ничего в густой сизой темени. Жидкий свет приморозился в студеном воздухе, даже не силится пробиться. Но нам, заплутавшимся в глухих сугробах, будет светить он как веха - желтый теплый огонек: вот же, здесь твой дом!

Увидеть Ивана Васильевича мне пришлось только после его кончины. Растерянная прибежала ко мне дочь его, моя соседка. Мы вместе обмывали. Я держу кисть его руки, еще мягкую, пластичную... как передать словами пронзительное ощущение?.. - это рука художника.

Сейчас улицы те затерялись среди громоздких домов. Одна лишь Нарымская вдруг расправилась, обрела транспортное значение и раскатилась до самого леса. Известность же в народе получила не потому, что брала начало от процветавшего некогда у нас в городе сказочного сада "Альгамбра", а за счет винного магазина "под синими балконами", чрезвычайно популярного во время талонно-водочной компании.

Мимо бывшего сада "Альгамбра", через дворы я сокращаю путь. Все же у нас зеленый город.

Осень чуть только тронула деревья, но уже выделила их из общей массы. Очертила зубчатым красным узором мелколистые наши клены. А тополевые кроны на сивых ветках стали неожиданно кудрявы. Яблони густо усыпаны ранеткой-дичком. И рябиновые кисти оттянули ветви. Вязы вот облетают скоропостижно, обнажая черные стволы, готовясь к зимней графике.

Убогие городские газоны сегодня вдруг расстелились празднично возле официозных зданий, петуньи, бархатцы... Куда-то подевались немодные теперь вазоны с приторной настурцией. Флоксы уже отошли, но терпкое их дыханье еще угадывается в запахе опадающих листьев, даже не сухих, но будто оранжевые цветки в зеленой траве.

А во дворах неистребимый бурьян бывших палисадников пахнет настоящей сыроватой землей. В репьях, в крапиве запутались седые паутинки бабьего лета, словно хрупкое воспоминание о лете нашего детства. Бывает, бывает летнее детство, и зимнее тоже бывает. Весна же - скорее отрочество или юность. А вот осеннего детства нет. Осенью мы соответствуем своему возрасту...

Впрочем, от вокзала проще добраться на метро. И выскочить снова на Красный проспект. Они все еще бегут, живая лента, теперь уже с горки мне навстречу. Горизонт стал казаться близким, и если прищуриться, - вот он весь рядом со мной квартал моего детства, и этот нарядный день.

Приглашение к взрыву

Это не только мною замечено, - когда человек попадает в незнакомое общество, не важно, кто он сам, любой из нас, любого возраста, статуса, и обстановка может быть какой угодно, главное, чтобы в группе оказалось две или более особей противоположного пола, то есть возникала бы возможность выбора, он выбор мгновенно делает: вон та - "моя". Не для чего, просто так: вон тот - "мой", а потом и не вспомнит. Невольный внутренний зов. Или отзыв. Мужчина и женщина. Не исключено, что так порой и случается "любовь с первого взгляда".

Когда попадаешь в большую интеллектуальную компанию, в ней непременно выделяется один, оригинального ума и самой выразительной внешности, выразительной иной раз до карикатурности, - этот "мой". Он не обязательно ведущий лидер, но уж тогда он образует второй, полярный центр.

И вот когда в большой компании, может быть, то фуршет после вернисажа, какая-нибудь теперь презентация, или застолье после премьеры, бенефиса, например, ... ты видишь его в конце зала, и он идет к тебе, огибая кучки собеседников, ты видишь, как он едва отвечает на приветствия, наверное, старых своих приятельниц, видишь, как прицельно взблескивает взгляд, пробирается сквозь толпу, устремляется прямо к тебе... и присаживается на подлокотник твоего кресла...

В общем, ты уже все знаешь... Хотя не гаснет застарелое волнение еще отроческого опыта, когда они, яркие, выразительные до одури молодые люди, казалось, направляются к тебе, а на самом деле, пропуская мимо наши нелепые подростковые стайки, дефилируют к уверенным и грациозным барышням старшего поколения. Это теперь они странным образом юнеют, почему-то вдруг обращая свой интерес к нашему слою "младших девочек".

...Он садится на подлокотник моего кресла, оказываясь чуть-чуть позади, - то ли демонстрирует защиту, то ли отрезает путь к отступлению.., нет, диспозиция не фривольна, просто чтобы не сразу глаза в глаза... И подает реплику.

Реплика ни в коем случае не банальная завязка знакомства, она остро актуальна, выхватывает самую суть происходящего здесь и сейчас, а при вольтерьянской внешности она иронична, даже язвительна, может быть, парадоксальна, одним словом, вызывающа. Это приглашение к разговору. С экзаменующей проверкой меня, ибо разговор предлагается надолго, и с возможностью для себя отойти в сторону, еще эта поза независимости.., отойти, если я не со-отвечу, либо не захочу ответить. Приглашение к совместному взрыву.