Мифогенная любовь каст (Том 1)

Дунаев абсолютно отчетливо понял, что там, где прошло ЭТО, все умерло, что это и есть ПИЗДЕЦ ВСЕМУ. В его сознании мгновенно сформировалось словно бы из услышанных прежде блокадных легенд, сплетен, обрывков речи знание о том, что вот так вот и выглядит ленинградская смерть. Вроде бы люди говорили, предупреждали: как правило, сначала видят пятачок, то там, то сям звякнет, покатится сам по себе - это, значит, пиздец недалеко, а потом белое, надвигающееся, в виде стены... Это и есть то, что зовут Концом. Концом навсегда... И несмотря на это знание, отчетливое, как букварь, Дунаев шел навстречу этому, сжимая в одной руке баночку со сгущенкой, в другой ложку.. Он ни о чем не думал, ни в чем больше не сомневался. Только снова в опустевшей голове вертелись с паразитической неотвязностью строки из блоковского стихотворения "В дюнах":

...Моя душа проста, соленый ветер...

...Скрестила свой звериный взгляд с моим звериным

взглядом...

"... Я не люблю пустого словаря... "Твоя! " "Моя! "

"Люблю", "Навеки твой"..."

...Сегодня ночь и завтра ночь...

Почему-то его очень раздражало, что строки не складывались в последовательный текст, а навязчиво маячили какими-то обрывками, ошметками, словно бы все стихотворение целиком уже было засосано внутрь себя зыбучими дюнами собственного пейзажа.

Стена приближалась. И он приблизился к ней. Пятачок вел его прямо на нее, петляя, исчезая в снегу и снова маяча. Иногда, в подступающем бреду, казалось, что у него ножки, что он перебирает ими и ножки одеты в коротенькие красные шорти-ки в горошек. Дунаев, не глядя, зачерпнул ложкой немного сгущенки, лизнул. Клейкая сладкая струйка упала на щеку. Приторная сладость. Теперь ему отчетливо представилось, что вся ленинградская жизнь тоже была галлюцинацией, только более мрачной и скучной, чем обычно. Он съел еще немного. Стало подташнивать. Но он причмокнул и с поддельной удалью крикнул куда-то в пустоту: "Вкусно, ебтеть!" А в голове вертелось:

...Свободным взором

Красивой женщине смотрю в глаза

И говорю: сегодня ночь, а завтра...

Затем, как неизбежно бывает при таком прокручивании, стал всплывать непрошеный мат:

Я не люблю пустого словаря:

Хуе-мое, люблю, навеки твой...

Дунаева передернуло. Его мутило от этих непроизвольных искажений.

Ебу и думаю: сегодня ночь И завтра ночь...

Это было невыносимо: тошнотворная сладость сгущенки и эти строки...

Он увидел, что ЭТО уже совсем близко. Пятачок последний раз крутанулся и ушел в эту белую непрозрачность... Еще несколько шагов... Дунаев судорожно засунул в рот еще одну ложку сгущенки. И, зажмурившись, вошел в ЭТО. Что-то мягкое и густое, как бы пушистое, облепило его, слегка покалывая и ласкаясь. Он с трудом открыл глаза, но напрасно - это лезло в глаза, в нос, было везде. Только теперь Дунаев понял, что это такое - это был пух. Колоссальный необозримый массив равномерно взвешенного, плывущего, мягчайшего и нежнейшего пуха. Пораженный, он продвигался в его глубину. Дышать было почти невозможно - пух лез в рот, забивался в ноздри. Из последних сил Дунаев продолжал глотать сгущенку, давясь ею, как калом. Пух лип к ложке, сладкое тягучее попадало в рот уже облепленное ангельским покровом - парторг заставлял себя глотать и улыбаться, ни на что не надеясь.

...Были рыжи

Ее глаза от солнца и песка...

Он подумал о спящей Машеньке и вдруг, совершенно непроизвольно, мысленно позвал ее: "Поэтессочка! Ты-то хоть помнишь целиком эти злоебучие дюны?"

Вспыхнуло внутреннее зрение, осветившее макушечную спаленку: крошечное безмятежное личико девочки повернулось на фоне подушки, не размыкая слипшихся ресниц. Губы шепотом стали читать еле слышно, лепеча, слегка, по-детски, смягчая согласные:

Я не люблю пустого словаря

Любовных слов и жалких выражений:

"Ты мой", "Твоя", "Люблю", "Навеки твой"

Я рабства не люблю. Свободным взором

Красивой женщине смотрю в глаза

И говорю: "Сегодня ночь.

Но завтра - Сияющий и новый день.

Приди. Бери меня, торжественная страсть.

А завтра я уйду - и запою".

Моя душа проста. Соленый ветер

Морей и смольный дух сосны

Ее питал. И в ней - все те же знаки,

Что на моем обветренном лице.

И я прекрасен - нищей красотою

Зыбучих дюн и северных морей.

Так думал я, блуждая по границе Финляндии, вникая в

темный говор

Небритых и зеленоглазых финнов. Стояла тишина. И у

платформы

Готовый поезд разводил пары. И русская таможенная

стража

Лениво отдыхала на песчаном

Обрыве, где кончалось полотно. Там открывалась

новая страна

И русский бесприютный храм глядел

В чужую, незнакомую страну.

Так думал я. И вот она пришла

И встала на откосе. Были рыжи

Ее глаза от солнца и песка.

И волосы, смолистые, как сосны,

В отливах синих падали на плечи.

Пришла, Скрестила свой звериный взгляд

С моим звериным взглядом. Засмеялась

Высоким смехом. Бросила в меня

Пучок травы и золотую горсть

Песку. Потом - вскочила

И, прыгая, помчалась под откос...

Я гнал ее далеко. Исцарапал

Лицо о хвою, окровавил руки

И платье изорвал. Кричал и гнал

Ее, как зверя, вновь кричал и звал,

И страстный голос был как звуки рога.

Она же оставляла легкий след

В зыбучих дюнах и пропала в соснах,

Когда их заплела ночная синь.

И я лежу, от бега задыхаясь,

Один, в песке. В пылающих глазах

Еще бежит она - и вся хохочет:

Хохочут волосы,хохочут ноги,

Хохочет платье, вздутое от бега...

Лежу и думаю: "Сегодня ночь

И завтра ночь. Я не уйду отсюда,

Пока не затравлю ее, как зверя,

И голосом, зовущим, как рога,

Не прегражу ей путь. И не скажу:

"Моя! Моя!" И пусть она мне крикнет:

"Твоя! Твоя!"

Это порождало сладострастное умиление, смешанное со стыдом, как всегда бывает, когда маленькие дети читают наизусть или вслух что-то о взрослых страстях, тщательно, с невинным старанием выговаривая слова, не понимая их содержания, но равнодушно предчувствуя, что и им предстоят те же самые смятения, погони и вздрагивания.