Мосты

- Ну, выпускаю зверя...

Старик был зол как черт. Именно отсюда, из корчмы, недавно вышел начальник жандармского поста. Надо же было на него напороться!

Но чем виноват Лейба?

Шинкарь вернулся с бутылкой вина, вытаращив испуганные, похожие на две болгарские луковицы глаза.

- Где справедливость, мош Андрей, скажите? Те пили - не платили. Ни гроша, бог наш свидетель... Мало этого, еще заставили меня плясать да приговаривать:

Веселей звените, чаши,

Посмотрите, Лейба пляшет.

Сразу вымокла рубаха

Хорошо плясать от страха.

Очень я боюсь их дубинок, ха! Очень боюсь их Кузы!* Чтоб они так жили, как я их боюсь.

_______________

* К у з а - профашистский деятель королевской Румынии.

- Ты, Лейба, меня не бойся. Если бы ты знал, что было в коробке!

- А что?

- Виноградное семечко. Ведь не дал бы вина в долг?

- Дал бы! Только унесите свое виноградное семечко, богом заклинаю. Зачем такие шутки?

А дед Тоадер в это время храпит и во сне поскрипывает зубами. Повезло соседям, что окна дедовой хатки - с вершок. Не то разбудил бы детей.

МОСТ ВТОРОЙ

Летние ночи коротки. Летние ночи зелены.

Зелено застывшее в ночи подсолнечное поле. Насколько хватает глаз, все зелено: луг, толока, кукурузные делянки.

Летние ночи зелены. Летние ночи коротки.

Зелены арбузы на бахче и виноградники, тяжелые от гроздьев. И тихие, теплые порывы ветра - тоже зелены.

Пока что все это - еще трава: и подсолнухи, и виноград, и арбузы. Зеленая трава. Лишь с пшеничных полей доносится сладковатый запах поспевающего хлеба.

Подсолнечные поля, застывшие в зеленой ночи, шелестят, поскрипывают: шляпки подсолнухов поворачиваются к солнцу, к восходу. Кукуруза потрескивает суставами - растет.

Из луговых оврагов долетают запахи донника и дикой маслины, отряхивающей цвет. За день в чаще долины накопится душное тепло, пронизанное горячим сладким запахом цветущего подсолнечника.

Но пока еще дышится легко. Расстегиваю воротник. Утренняя прохлада густа - хоть режь косой. В чистом, высоком небе бледнеют звезды. Все окрест кажется декорацией: деревья без теней, уснувшие на заре; колодезные журавли, замершие с пустыми бадьями на фоне бледнеющей синевы неба или склонившие клювы в высокую луговую траву. Тарахтенье моей телеги нарушает росистую тишину, перестук колес прокатывается по лугам.

Я натягиваю вожжи - и словно остановились все подводы на много верст вокруг. Распрягаю лошадей возле нашей делянки. Стреноживаю их. Неторопливо снимаю косу с телеги, натачиваю. Лошади смотрят, как я точу косу. Может, удивляются - с чего это я сюда примчался ни свет ни заря? Да еще в воскресном наряде - в красной репсовой рубахе, которая мне так к лицу.

Нарождающийся день затопляет луга, алеет полукруг показавшегося солнца. Кое-где запоздалая шляпка подсолнуха с хрустом поворачивается к востоку, и кажется, что всю ночь на ней спал дикий голубь или горлица, а теперь, на рассвете, взлетел, спугнув ее зеленый сон.

Вдруг вижу - за озером стоит на одной ноге аист, как бы вслушиваясь в тайну утра. Мне не нравится, что аист без пары. Выковыриваю ком земли из копытного следа, швыряю в него. Аист несколько раз неуклюже подпрыгивает и взлетает, хлопая крыльями.

Снимаю рубашку. Брюки. В исподнем хожу из конца в конец делянки, белый, словно ведун, ищущий в ночь под святого Георгия разрыв-траву, чтобы заколдовать стадо.

Нагружаю телегу скошенной травой. Несколько охапок кидаю на колеса, чтобы не рассохлись ободья. И снова принимаюсь за косьбу. Борозда приводит меня в низину. Здесь опять натыкаюсь на аиста - он по-прежнему один-одинешенек, и я прогоняю его.

Одновременно с восходом солнца со стороны села доносится дробь барабана, обрывки хоры - долетают через равные промежутки времени на крыльях ветра, на волнах луговой травы, отражаясь в озерной ряби. И чем отчетливей звуки, тем ожесточенней взмахи моей косы.

По ту сторону подводы снова уселся аист. Опускаю косу.

- Кыш, холера!

Сгребаю большие охапки травы и укладываю в тени, под подводой. Надо поваляться в холодке, придавить комарика, покуда дышло само не попросится в дорогу. Первым делом достаю из телеги сложенную калачом веревку, разворачиваю, один конец привязываю к стреноженным коням, затем залезаю под телегу и другой конец веревки привязываю к своей ноге.

Музыка в селе все громче.

И снова аист! Вылезаю из-под телеги, только собираюсь прогнать его, но тут падаю, подсеченный веревкой. Аист перебирается к берегу пруда.

- Эй, Тоадер, ты что воюешь с птицей?

Из пшеничного поля, что возле луга, прямо ко мне идут Георге Негарэ с женой, оба в воскресных нарядах. В руке у них по снопу пшеницы, вырванной с корнем, - еще не осыпалась земля.

Я быстро прячусь под телегу.

- Ладно тебе... портки-то не краденые...

- Проведали свою пшеницу?

- Проведали.

- Хороша?

- Хороша, один у нее изъян...

- Головня?

- Нет.

- Куколь?

- Тоже нет.

- Полегла?

- Да нет. Стоит бодро.

- Ты у отца спроси. Он этот изъян хорошо знает, - подсказывает жена Негарэ.

- Пшеница хороша. Да только начала наливаться, а уже так и клонится к железнодорожной станции. Вот в чем изъян...

- Да... клонятся только полные колосья.

- А ты что хотел?

- Ничего...

- За птицами не гоняйся... Болтовня это, что, мол, если первый раз увидишь аиста без пары, сам без пары будешь круглый год. Вздор, Тоадер. Не верь этим выдумкам. Есть у Георге Негарэ две дочки...

- Почему две? Ты же обещал Вику выдать за другого, - вмешалась жена.

- Так что, если обещал?

- Будь хозяином своего слова. Вика...

- Вот так, фа!

- Пусть забудет о ней думать. Вика...

- Вот и прекрасно! Есть у Георге Негарэ дочь на выданье или нет?

- Вероника еще маленькая, перестань языком молоть...

- Маленькая? Выше тележного колеса!.. Замуж ее!

- Перестань! Пошли домой.

- Шапку в нее кидаешь - не падает? Значит, годится замуж.

- Ты что говоришь?..

- Что еще за музыка? Откуда эти цыгане?

- Кто их знает...

- И как ты здесь застрял, Тодерикэ? Разве обойдется без тебя хора?

- Обойдется...

- Но у сердца свои расчеты...

- Человек не должен слушать сердце, - опять вмешалась жена.