Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы

   Осман выехал за поворот дороги, откуда открывался вид на деревню. Множество кровель пестрело в лощине и по горным склонам, и прямая стрелка минарета высоко поднималась над ними. Осман ехал мимо низких сараев, где на жердочках висели пачки табаку, выставленные на солнце, мимо белых домиков, из ворот которых выглядывали иногда любопытные глаза детей и женщин. Около мечети, у ограды кладбища, он увидел кучку стариков с подстриженными седыми бородами. Они о чем-то спорили с толстым муллою в зеленой чалме. Осман переехал вброд маленькую, быструю речку, и сверкающие брызги воды целым столбом поднялись под ногами его лошади. Он бросил узду и долго смотрел, как Эмир жадно пил, остановившись в середине речки. Наконец, Осман выехал на берег, ударил коня ногайкой и вихрем взлетел на пригорок, где стоял дом Абу-Бекира.

   Осман привязал лошадь к плетню, скрипнул калиткой ворот и пошел во двор. Мохнатая собака лежала в тени под мажарой, но и там ей было так жарко, что она не залаяла на чужого человека, входившего в дом хозяина. Зато прохладно было в большой комнате дома, едва освещенной одним маленьким решетчатым окном и низкою дверью, полуотворенной на резной балкон, закрытый от любопытных глаз зеленью сада. Вся комната была обвешена драгоценными, вышитыми шелками и золотом, чадрами, установлена блестящей медной посудой. На полу, устланном коврами и войлоком, вдоль стен лежали пестрые подушки, и большой, открытый очаг чернел в дальнем углу. В окошко смотрели темные листья черешен, орехов и яблонь, а тихое журчанье речки, протекавшей под самым домом, постоянно слышалось здесь, навевая сладкую дремоту. "Селям-алейкюм!", -- сказал Осман, входя и прикладывая руку ко лбу. -- "Алейкюм-селям!", -- отвечал ему хозяин, сидевший с трубкой в зубах перед низеньким, шестиугольным столиком, уставленным сушеными грушами, каймаком и шербетом. Осман сел подле, и Абу-Бекир, хлопнув в ладоши, приказал жене подать гостю кофе. Фатиме, еще более прекрасная, чем прежде, свежая, как только что распустившаяся роза, с губами сладкими, как мед крымской пчелы, и темными, как апрельская ночь, глазами, появилась покорно на зов своего повелителя. Она молча поклонилась гостю, поставила перед ним чашку кофе на маленьком подносике и исчезла за дверью, как легкая тень от трепетных листьев мимозы, брошенная на мгновенье выглянувшим из тучи солнцем. Сердце Османа билось, как пойманная птичка в руках охотника, а дом Абу-Бекира казался ему раем пророка, но он не променял бы своей Фатиме на прекраснейшую из небесных дев. Да и хороши ли они еще, эти райские дивы, когда Коран установил для них тридцатилетний возраст? А Фатиме было только восемнадцать. "Так не нужно ли тебе, ага, седла с чеканкой или новых пуговиц на пояс? -- Твои, кажется, поистерлись, -- говорил Осман. -- Я тебе такие сработаю, что и в самом Бахчисарае не сыщешь. А славный у тебя кофе, ага!". Но Абу-Бекир, несмотря на все свое гостеприимство, не предложил еще ни одной чашки молодому ковалю и ревнивыми глазами посматривал на дверь, которая, как ему показалось, подозрительно скрипела. "Ну, савлых нехал, счастливо оставаться, хозяин!" -- сказал Осман, нехотя подымаясь, и, бросив последний взгляд в сторону, где исчезла Фатиме, со вздохом вышел из комнаты, провожаемый добрыми пожеланиями и ядовитой усмешкой старика.

***

   "И за что такое счастье Абу-Бекиру? И дом у него хорош, и почет в людях, и жена молодая. А у меня, сироты, одна хата, и то наемная!" -- думал Осман, проезжая на своем Эмире по узкой дорожке, извивавшейся среди черешневых садов и табачных посевов. Низко опустил Осман голову, ничего не видит что кругом делается, не замечает, что смеркаться стало и в полях густой туман клубится. Уже замигали вдали огоньки деревни, вдруг у самого желтого камня, в пустом месте, где и днем доброму человеку жутко становится, окликнули Османа. Смотрит он: сидит кто-то на камне, поджав ноги, и рукой машет -- шайтан не шайтан, а все как будто неладное. Насилу разглядел Осман, что это цыган Джелиль, возвращавшийся в свою деревню с бубном в руках и скрипкой под мышкою. Коваль Осман по своей профессии водил знакомство с цыганами, среди которых много было искусных кузнецов, и даже говорил по-ихнему. "Здравствуй, шукар мануш³ -- сказал он, подъезжая к Джелилю, -- куда путь лежит?" -- "Да вот в Ай-Василь иду, там на днях, говорят, свадьба будет". Джелиль не имел определенного пристанища. Родился он где-то в ногайской степи и ходил из села в село, промышляя, чем случится. Впрочем, он важный был музыкант, и никто не знал столько песен, как старый Джелиль, много видевший на своем веку. Шла про него молва, что он и ворожбой занимается и с шайтаном -- не в худой час будь сказано --знакомство водит. Стал он про Абу-Бекирову свадьбу вспоминать и видит, что Осман насупился, как грозная туча. Догадался Джелиль, в чем дело, и говорит: "Эге, достум⁴, да у тебя здесь что-то неладно! Не отбил ли у тебя Бекир невесты? Да что печалиться по-пустому! Девка и замужем от доброго молодца не уйдет! Хочешь, я тебе такое снадобье дам, что в эту же ночь она к тебе за околицу выйдет?" Обрадовался Осман, стал просить цыгана. Сошли они оба в глубокую лощину. Джелиль достал из котомки котелок и жаровню, поставил их на камне; и огонь развел. А ночь была темная, месяц еще не всходил.

   Тихо кругом, только и слышно было, как, загораясь, трещал валежник, и Османов конь фыркал, привязанный у разбитого грозой дерева. Но вот пламя вспыхнуло ярче и озарило усатое лицо Джелиля, который, склонившись над котелком, шептал какие-то непонятные слова. Страшно стало Осману; чудилось ему, что камни вокруг шевелятся, кусты движутся, и какие-то черные тени ходят по сторонам, не то от огня, не то от нашептыванья старого цыгана. Вдруг котелок закипел, белый столб дыма взвился кверху, и месяц осветил его, выглянув из-за соседней горы. "Готово! -- сказал Джелиль, -- на тебе этот корешок, брось его через плетень Абу-Бекирова дома, и выйдет к тебе Фатиме тою же ночью". Прыгнул Осман на своего коня, бросил цыгану последнюю монету, которая была у него в кармане, и поскакал в деревню.

   Старого Бекира не было дома. Собрались к Фатиме соседки, сидят у огня, шьют, болтают и песни поют. Все молодые, румяные, волосы заплели в мелкие косы и лица чадрой не закрывают, -- ведь никто из мужчин теперь не подсмотрит. И о чем тут речей не ведется под жужжанье ручных самопрялок! Не у одной односельчанки, чай, уши горят от недобрых поминок и пересудов, не один муж схватился бы за бороду, услышав, какие вести про его жену ходят, или как сама она его красоту и обычай расписывает. А пуще всех достается Абу-Бекиру. И стар то он, и сед, и целовать беззубым ртом не умеет. И злой же язычок, надо сказать, у его молодой жены! Разматывает она катушку, прицепленную к поясу, и такие узоры по мужнину лицу расписывает, что на любой чадре не хуже бы вышло. За то вот коваль Осман -- другое дело. И силен он, и глаза у него хороши, и черные усы не общипаны. "Как пришел он к нам сегодня, -- говорит Фатиме, -- так у меня и сердце упало. Подаю ему угощенье, а сама и взглянуть боюсь. Потом все в щелку на него смотрела -- такой красивый!" Взяла Фатиме сааз и такую сладкую и грустную песню про молодого коваля спила, что все ее соседки притихли. "Да полно тебе грустить, джаным, -- сказала ей чернобровая Суадет: -- и богата ты, и красива, и муж тебя балует." Вздохнула Фатиме, потом рассмеялась, вышла на середину комнаты, изогнулась, как тонкая камышинка, и стала кружиться вместе с Суадет под веселую плясовую песню товарок, -- только звенели и переливались крупные червонцы на ее уборе. Потом поднялась возня, шум, смех. Фатиме выскочила за дверь и вернулась в широком мужнином чекмене, и тяжелых туфлях, которые, как лодки, сидели на ее маленьких ножках и шлепали по полу. Наконец угомонились подруги, накинули темные фередже на головы и разошлись по домам. Абу-Бекир все еще не возвращался. Фатиме вышла на резной балкон и стала смотреть в серебристую даль лунной ночи. И какая это была ночь! Синие, туманные горы подымались во мгле, и белые облака вились и дымились на их зубчатых вершинах. От глубоких ущелья веяло прохладой. Месяц ярким светом озарял вершины стройных тополей и темных кипарисов, нижние ветви которых терялись в тени и непроницаемой зелени густых садов. Тонкий, опьяняющий аромат фиалок и чобора разливался в теплом воздухе, и стрекотанье невидимых кузнечиков подымалось из травы, звенело в вышине; и наполняло всю эту душную, летнюю ночь странной, неумолкающей музыкой. Эта ночь походила на великую, таинственную ночь Алькадра⁵, когда совершается все необычайное, и немыслимое становится возможным. Было ли то действие заклинаний Джелиля, или сама любовь, полная чар и предчувствий, влекла Фатиме в густой сад, прилегавший к ее дому, но она медленно спустилась со ступенек крыльца и, легкая, как призрак, скользила к высокому плетню, прятавшемуся в чащи груш, черешен и слив, за которым притаился коваль Осман, только что перебросивший свой талисман за ограду.