Том 5. Крестьянин и крестьянский труд

Но если бы такое требование было в самом деле предъявлено, то едва ли бы нашелся в настоящее время хотя один человек, который бы определил его иначе, как крайним легкомыслием. Да и сам Иван Ермолаевич, уж на что подлинный крестьянин, а не беспокойтесь, не променяет керосиновой лампы на лучину и не посадит свою жену за «прясло», когда есть деньги, чтобы купить ситчику. И выходит поэтому для всякого что-нибудь думающего о народе человека задача, поистине неразрешимая: цивилизация идет, а ты, наблюдатель русской жизни, мало того, что не можешь остановить этого шествия, но еще, как уверяют тебя и как доказывает сам Иван Ермолаевич, не должен, не имеешь ни права, ни резона соваться, ввиду того что идеалы земледельческие прекрасны и совершенны. Итак — остановить шествие не можешь,а соваться не должен!Между тем сам Иван Ермолаевич, безропотно покоряясь напору чуждых ему влияний и в то же время упорно стремясь осуществить свои земледельческие идеалы в том самом виде, в каком они были выработаны при отсутствии давления нового времени, чувствует себя весьма нехорошо и вырабатывает, конечно, будучи в этом вполне невиновен, — взгляды на окружающее вполне непривлекательные.

VI. К чему пришел Иван Ермолаевич

Он ропщет…

Он ропщет не на цивилизацию, не на ее гибельное влияние, он ропщет не на порядки, уважение к которым вкоренено в нем, как мы видели в начале этого отрывка, слишком основательно, а ропщет он на народ,на своих односельчан-сообщников. Народ, видите ли, стал не тот, испортился и избаловался.

— Да неужели, — спрашиваю я Ивана Ермолаевича, — при крепостном праве было лучше?

— Храни бог от этого, — отвечает Иван Ермолаевич, — кажется, как только живы остались, удивления достойно… Чего уж в ту пору хорошего? а что ровней было — это действительно правда. В ту пору, надо так сказать, всем худо было, всем ровно, а нониче стало таким манером: ты хочешь, чтобы было хорошо, а соседи норовят тебе сделать худо.

— Да зачем же это надо?

— Да вот, стало быть, надо же зачем-нибудь. Тебе хорошо, а мне худо, так пускай же и тебе будет также худо. Поровнять… Посудите сами, я вам расскажу. Лядины у нас делятся на участки под вырубку; всякий рубит в своем участке. Вот я вырубил свой участок, пни выкорчевал, вычистил, стала у меня пашня. Как только у меня пашни прибавишось — переделять. У тебя, мол, больше выходит земли, чем у другого с теми же душами. Мирской земли прибавилось — переделять!

— Но ведь всякий может расчистить свою лядину?

— Только не всякий хочет. Вот в чем дело-то… Один ослабел, другой обнищал, а третий ленив; есть ленивые, это верно… Я встану до свету, бьюсь до поту, у меня хлеба больше, — отымут, будьте покойны! И по многу ли достанется-то? Как есть вот по ремешочку, по тоненькой тесемке… Таким манером два раза у меня землю-то отобрали, и все по закону; земли прибавилось: «не одному же тебе, надо всем прибавить…» То есть никак не подымешься. Хочу выписаться из общества; тут один мне мужичок сказывал, что будто можно, только не знаю как, много ли денег платить?

— А много ль у вас таких людей, которые подняться не дают?

— А где же их нет? Богачи не дают, и беднота не дает.

— Отчего же это беднота-то у вас?

— Оттого, что набаловался народ… Все норовят отстать, отделиться от больших семей; от семьи-то отойдет, а сил справиться нет, вот он и начинает вертеться, как бес перед заутреней. В работники пойдет, норовит как чтобы хуже. Это чтобы по совести делать — этого не ждите!.. Как чуть отвернулся, он и сел отдыхать, папироску закурил.

Да не подумает читатель, что слова Ивана Ермолаевича приводятся для восхваления крепостных времен; но самая возможность подобных речей в устах крестьянина уже знаменательна, ибо в них косвенным образом выражается мерило его современного положения…

Необходимо упомянуть, что Иван Ермолаевич должен нанимать работника и работницу, так как его семейных сил недостаточно для успешного удовлетворения земледельческому идеалу. Брат у него молод, шестнадцати лет, старшему сыну одиннадцать лет, а у жены еще на руках двое ребят. Платит он за две души, работник и работница для него необходимы, и на неудовлетворительность их нравственных качеств Иван Ермолаевич, будучи работником сам лично, жалуется даже гораздо более, чем любой крупный землевладелец. У него существует для работника определенный идеал; вот, например, говорит он, Лукьян — это работник. Действительно, Лукьян человек особенный. Работу он считает делом богоугодным. Бог труды любит, говорит он, и верит в это твердо, а в видах этого ворочает пни, бревна, камни — словом, надседается над самыми тяжеловесными предметами не только без ожесточения, а, напротив, с полной верою, что все это богу приятно. «Он любит!» — говорит Лукьян, красный как рак, весь в поту, с страшными усилиями вытаскивая из речки пень по указанию Ивана Ермолаевича; он весь мокрый, кряхтит и охает, но бог видит эти старания и одобряет Лукьяна. Пень захрюкал, зачавкал, вылезая из тины речного дна, и Лукьян твердо знает, что это у бога зачлось, что ко всем его трудам прибавился новый нумер… Лукьян, кроме того, холост; он дожил до старости лет под каким-то странным страхом брака; в деревне у него изба и огород; он не платит никаких налогов. Весной он вскопает гряды, посеет и посадит разные овощи: хрен, морковь, капусту, картофель. И уходит; дом он запирает наглухо, а огород поручает вдове-солдатке; с весны до глубокой осени он в работе: косит, пилит. Осенью, после Покрова, накопив немного денег, возвращается домой; в огороде всё выросло и поспело, и всю зиму Лукьян не знает нужды, а когда придет, наконец, старость, когда устанут и руки и ноги, — вот тогда Лукьян намерен вступить в брак. «Никакой свадьбы, — говорит он, — не будет, а просто возьму за руку ту самую солдатку-вдову, которая ходит за огородом, да и пойдем вдвоем к попу, деньги отдадим. Пускай под старость мне поможет, а помру — пусть владеет, что останется от меня».

Такого человека, по мнению Ивана Ермолаевича, еще можно бывает назвать работником вполне, но идеальный работник не такой; идеальный работник тот, кто не корыстуется, готов работать «с кусу», никаких цен, ни условий не ставит, говорит «только корми» или самое большое — «что положишь, то и ладно»; идеальный работник тот, который увлекается общим течением работ в той семье, куда он входит, который забывает, что работает на чужих людей, который сливается с этими чужими людьми, с их интересами, который тысячу дел сделает «играючи», — вот это работник идеальный; но, по уверению Ивана Ермолаевича, таких идеалов по нонешнему времени нет, и куда они девались — никому неизвестно. Напротив, в настоящее время работник не только не увлекается трудом, не только не видит в этом труде никакой игры, но, напротив, не хочет делать дела, несмотря на то, что условий ставит множество, критикует, сплетничает, разглагольствует, обманывает и в конце концов опять-таки ничего не делает. Над таким человеком нужно стоять,не отходя ни на шаг, понукать, воли не давать; словом, такой человек ожесточает простодушного Ивана Ермолаевича. Поглядите вот на этого нынешнего работника. Идет наниматься, и не успел он и Иван Ермолаевич сказать двух слов, как следом является жена нанимающегося.

— Не давай ты ему, подлецу, денег! — начинает она. — Сделай милость, не давай! Знаю я его, очень хорошо знаю.

— Что пасть-то разинула, кобыла сумасшедшая? Чать не все пропивал, чать работал! кто вас, чертей, сорок-то лет кормил, ты, что ль? Кто сыновей вырастил и женил? Орало дурацкое! Не давай денег! Вам же, чертям, достанутся.

— Ни-и-и-ни грошика, ни полушечки не давай, и не слухай ты его ни в едином слове; а наймется — вот как, уж вот как гляди, глаз не спускай, а то заснет! Перед богом, как отвернулся — спит! Я всю жизнь с ним мучилась, я знаю, у меня хребет-то хорошо знает, каков человек он есть.

Начинается божба, клятвы, упрашивания, дележка задатка: часть работнику, часть бабе. А работы нет настоящей! Все надо сказать, напомнить. Не скажешь, не напомнишь — сидит; пойдет нехотя, смотреть тошно, словом, каждый шаг делает только из-под палки. В интересы семейства не только не входит, но, напротив, под все подкапывается, в каждом слове слышен упрек: «что-то снетки-то бытто мельконьки!» — непременно заметит, и непременно насплетничает насчет снетков и в лавочке, и в кабаке, и у первых хороших знакомых Ивана Ермолаевича. Насплетничает, прибавит, присочинит и уйдет, не отработав задатка, к другому, уйдет бранясь, ругаясь, распускать позорящие Ивана Ермолаевича небылицы; «снетки, мол, покупает с песком, последний сорт, сам не ест, для прилику только ложкой болтает, а в печке спрятана свинина». Поминутно Иван Ермолаевич остается без работника или с таким работником, который, кажется, только и думает, чтобы уйти прочь, хотя и пришел всего-то два дня назад. Вот в прошлом году работник поленился слезть с воза сена, которое вывозил из болота, поленился, потому что сапоги на нем новые были, только что купленные, в задаток остались, и, сидя на возу, драл лошадь кнутом: лошадь билась-билась и повредила зад (оторвала зад), а лошадь стоит около ста рублей. Убыток из-за сапог в три целковых.